Александр Радищев - Путешествие из Петербурга в Москву (сборник)

Ветр попутный веет тихо

В белый парус корабельный.

Там на палубе летяща

Корабля, что волны зыбки

Рассекал на влажном поле,

Бова сидя, песнь унылу

Пел и в гусли златострунны

Бряцал легкими перстами.

Пел, стенал, бряцал и плакал,

Лил потоки слез горючих.

«Что возможет, ах, сравниться

С лютой горестью моею,

Кто быть может столько бедствен,

Столько бедствен, как Бова?

Лишь светило дня блестяще

Мои очи озарило,

Грусти, горе и печали

Мне досталися в удел.

Желчь сосал я вместо пищи

Из сосцов змеиных лютых,

Колыбель мою качали

Скорбь угрюмая и злость.

Сирота унылый, горький!

Мой злодей мне мать родная!

Она жизнь мою хотела

Чуть расцветшую прервать.

Я один меж всей природы,

Я во всей вселенной странник

И пустынник между тварей,

Всех родившихся в любви.

Ах, уныло мое сердце,

Не знай лютой сея страсти:

Ей горят сердца преступны,

А ты будь всегда ей враг».

Песнь скончал, поставил гусли;

Пригорюнясь, взор ко брегу,

Что вдали едва синеет,

Обратил и, воздохнувши

Тяжело, вещал он тако:

«Ты прости, страна родная,

Ты прости, прости навеки.

Мать жестока, мать сурова,

О тебе я не жалею».

Слыша речи столь унылы,

Слыша песни столь плачевны,

Подошла к Бове старуха,

Что в артели корабельной

Должность важну отправляла

Метрдотеля, иль – стряпухи.

Хоть всю жизнь на синем море

Провела она с лет юных

В шайке лютых и свирепых,

Ко сребру и злату алчных,

Сих варягов и норманов,

Коим прозвище в дни наши

Не разбойники морские,

Не наездники, не воры,

Сохрани нас бог, помилуй,

Чтоб их н́азвали столь мерзко,

Не арабы марокански,

Не алжирцы, не тунисцы,

Но те люди благородны,

Что без страха разъезжают

В те суровые годины,

Как яр Позвизд с Чернобогом,

Пеня волны, окропляют

Их верхи людскою кровью;

Грабят всех – без наказанья.

Хотя выросла старуха

Среди шума волн и ветров,

При воззрении всегдашнем

На жестокости Арея,

Средь стенаний, вопля, крика

Умирающих злой смертью,

Или злее самой смерти

Во оковах срамных, тяжких

Иль железныя неволи,

Иль рабства́ насилья дерзка, —

Но была старуха наша

Мягка сердцем и душою

И с седым своим затылком

Равнодушно не взирала,

Как молоденький детинка

Проливал горючи слезы.

Была ль то одна в ней жалость,

Иль в старухе кровь играла,

Того повесть, хотя верна,

Не оставила на память.

Наша повесть только пишет,

Что, подшед к Бове поближе,

Она руки распростерла

И к иссохшей своей гр́уди

Прижимала Бову крепко.

«Столь ты юн, но столь ты бедствен! —

Возгласила стара ведьма

(Ведьма добра, мягкосерда,

Не как киевские ведьмы,

Что к чертям с визитом ездят

На ухвате без уздечки). —

Ты открой свое мне сердце,

Забудь горе на минуту.

Моя власть хоть невелика,

Хоть у всех я здесь служанка,

Но мои старанья нежны

Облегчат твою судьбину».

Говоря сие, отводит

Бову в малую каюту,

Где старуха наша нежна

Обед братьям всем готовит.

Тут, согрев и накормивши,

Бову нежно обнимает,

Очи мокры от слез горьких

Отирает поцелуем.

«Скажи мне, – она вещает, —

Скажи мне свою кручину,

Свою участь мне сурову!»

Бова нежно имел сердце,

В первый раз чрез многи годы

Ощущает он отраду,

Сладость ласки, сладость дружбы.

Ах! какое в грусти сердце,

Сердце сиро, одиноко,

Не внушит приязни гласу

И не сдастся на ласканье

Хоть столетния старухи?

Если витязь Роберт славный

Мог, ступив ногой на нежность,

Обнять старую хрычовку

И в объятьях ее мразных

Совершить победу жарку,

Восхитив цветок иссохший, —

Роберт был в любви ученый,

И задачу брачна ложа

Мог решить он без поверки:

Нос зажал, глаза зажмурил

И, как витязь македонский,

Узел Гордьев рассек махом, —

То Бове равно прилично

Обнимать старуху дряхлу:

Бова, знаем, парень новый,

Он не видит преткновенья,

Ласке лаской отвечает

И лобзанию лобзаньем;

Ему ж не было задачи,

Как Робе́рту на решенье,

Ложась с ведьмой спать на ложе.

Старушонку Бова мило

И столь крепко обнимает,

Что напомнил ей то время,

Как ей было лет лишь двадцать.

Не на ложе возлегают,

Но на печку лезут греться,

Зане холодно уж было.

Тут Бова, собрав все силы,

Тут Бова, вздохнув глубоко,

Вынимает из кармана

Платок белый, для запаса,

Чем утрет ее он слезы.

Зане знал Бова заране,

Сколь его плачевна повесть

И что тронет через меру

Сердце добрыя старухи.

Еще раз вздохнул, рек тако:

«Я Бова, Бова-царевич…

Ты дивишься тому, вижу, —

Но верь совести нелживой.

Я бы мог в том побожиться,

Но божиться не умею

И божиться не охотник.

Город, в коем я родился,

Есть столица сильна царства,

Где, пред сим венчанный властью

Держал скипетр царь премудрый,

Царь Кирбит, сын Версаулов,

Славен мужеством на брани,