Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 2)

Глава шестидесятая

А вот у генерал-губернатора настроение было совсем никуда. Да и чему радоваться? Какой-то злой рок подстерегал все его начинания, связанные так или иначе с Зангезуром. Вот и сейчас ума не приложить, как справиться с создавшейся ситуацией. Как прервать эту непрерывную цепь бед и несчастий...

И ведь надо же было случиться такому, что "око государево" попался под нож разбойнику, абреку, именно в тот момент, когда сам генерал-губернатор изволил прибыть в Гёрус!

Что же получается? Вместо того, чтобы записать себе в козыри осуществленную под его личным началом поимку и задержание закоренелого преступника, ему приходится признаваться, что именно по его вине убивают важного офицера, петербургского ставленника? Вместо того, чтобы улучшить как-то неудачно сложившееся дело, он, выходит, еще усугубил положение.

Вот ведь как - в этом проклятом Гёрусе могло происходить все что угодно. Пусть убивают солдата, или, скажем, офицера; наконец, и важную персону, какую могли зарезать - с них, разбойников, станется! И тогда губернатор, получив соответствующее сообщение, готов излить начальственный гнев на нерадивых уездных чинов, обвинив их во всех смертных грехах: лености, ограниченности, неспособности действовать по обстоятельствам. Однако - если это случилось в тот момент, когда он сам осуществлял верховное руководство, - кого винить, спрашивается?

О том же думала и Клавдия Петровна, бродившая, как тень, по покоям и зябко кутавшаяся в платок. И она горевала о том, что теперь нельзя переложить всю тяжесть ответственности за случившееся на плечи опального, явно подозрительного полковника Белобородова. Да, он бы ответил полной мерой! Но сейчас это стало невозможным. Попробуй, обвини его в чем! Он немедленно ответит, что был практически отстранен от руководства, и уж так обрисует события, что единственным виновником представит бездеятельность генерал-губернатора. Да еще он может такие посеять подозрения у чиновников из столицы: а не мешало ли "око государево" тем, кто ведает делами в Гяндже? Не стал ли он опасен, кому-то тем, что убедился в ходе своего расследования чиновники работать не желают и не умеют, власти не в силах их заставить? Предположим, доказать ничего нельзя. Но ведь не дело, если в канцелярию его величества пойдут один за другим доклады и объяснительные записки, полные самых гнусных намеков... Как ни говори, от любой грязи след остается. А если еще в доносах самого "ока" было нечто подобное... О, тут несдобровать. Пожалуй, что и головы не сносить. Наверное, к его пакетам, написанным столь корявым почерком, что ни с каким другим не спутать, наверное, к этим пакетам отношение особое. Такое письмо не затерять, не проглядеть среди кучи бумаг, каждый день прибывающих в соответствующие ведомства со всех концов страны.

Ведь - подумать! Сам государь император изволил озаботиться тем, что дал указание о проведении похорон. Говорят, даже в кабинете министров это дело обсуждалось! Кстати, о похоронах.

Дабы выполнить монаршее постановление, был изготовлен прочный гроб из старого зангезурского дуба, а в крышку было вделано стекло, чтобы можно было провести обряд прощания, не подымая ее. Ибо, с одной стороны, необходимо по монаршему велению провести церемонию пышно, чтобы запомнили люди, как ценит своих соглядатаев государь, с другой стороны - ну, ничего не удавалось сделать, чтобы отбить или хоть умерить невозможный гнилостный запах...

Эта, вторая задача, была возложена на главного врача губернии. Он занимался этим поручением с большим рвением, чем когда был озабочен здоровьем генерал-губернатора. Потому как - что чувствует губернатор, известно только ему и его супруге. А запах... Извините, запах почуют все, кто приглашен на молебен. И тут никто губернскому врачу помочь не мог. Многочисленные монахи в черных рясах, длинноволосые, с тяжелыми крестами на груди, взяли на себя заботы о душе покойника. Власти занимались тем, чтобы похороны выглядели достойно. А бренное тело его, увы, уже слишком явно напоминающее о своей бренности, было доверено только его попечению.

Пожалуй, тут губернский врач рассуждал не слишком верно. Потому что генерал-губернатор, если еще не смердил, то во всяком случае, тоже был почти труп. А ему предстояло исполнить свои важные обязанности, поддержать престиж верховной власти перед пристрастными взорами ханов, беков, купцов и простого люда! Так что, надо бы меньшую часть усилий употребить на покойника уже, так сказать, готового, а большую - на того, кто готов был вот-вот переступить порог, за которым не возвращаются.

Сомнения на этот счет, правда, посещали усердного эскулапа, но он отметал их.

- В конце концов, я некоторым образом частное лицо, - говорил он себе, когда не мог не задуматься, чем все дело пахнет.

- Я врач! Врачи стоят над политикой, над интригами, над борениями светской власти! Мое дело - лекарства и клистиры, а не рассуждения. Я нахожусь на службе у государства. Мне велено - лечи губернатора - я делаю это, засучив рукава. Скажут что иное

- и это мне предстоит выполнить... Я давал клятву Гиппократа и я ее не нарушу. Политика - не моя стихия...

- Ах, найти бы мне такое место на земле, где нет генералов, нет разбойников и нет этих бесконечных проблем!

Но зря он мечтал. Не было таких мест на нашей планете, нет и быть не может.

* * *

У прекрасной Клавдии Петровны были по всем этим поводам свои суждения. Она не винила мужа в том, что у него все из рук валится в последнее время. Что делать? Такова судьба. Не нами она пишется...

Но необходимо было выработать свой взгляд на вещи, свою линию поведения. И она упорно размышляла.

- Ну, допустим, убили офицера, пусть даже приближенного к государю. Но ведь идет война! На ней невозможно без жертв! Всегда на ее алтарь приносят люди свои руки, ноги - а в случае ином - и головы.

Конечно, сейчас эта смерть очень некстати, потому что будет лить воду на мельницу наших врагов. Ведь что самое страшное в глазах светского человека? Это - когда он становится предметом злословья. А злословить при дворе умеют, не сомневайтесь. Тем более, что мы попали в такой романтический край, вести из которого у каждого на языке.

- Как же - горы, горцы, прекрасные черкешенки... Орлы, видите ли, парят... Воды для поправки здоровья бьют из-под каждой скалы... Ах, Кавказ!

Нет, привести бы сюда хоть на недельку десяток светских дам, ничего не видевших в жизни, кроме паркета гостиных и умеющих ловко управляться лишь с собственными турнюрами, длинными шлейфами и не менее длинными языками! Тогда по-другому говорили бы в светских салонах...

Да - ведь не затащишь! Едут сюда либо высокопоставленные лжецы, озабоченные тем, чтобы еще больше подогреть интерес к Кавказу, где они привыкли проделывать свои грязные дела; либо восторженные писаки, поэты, которые ничего, кроме живописных склонов и прекрасных глаз знатных грузинок заметить не в состоянии. Вот и привыкли в свете передавать из уст в уста любую новость "оттуда", с дальних горных отрогов...