Юрий Бессонов - Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков

И я пошел. И начал я молиться... Так редко молятся...

Без слов, одной душой...

Покой пришел. И Бог со мной... Ему отдался я всем существом своим и начал верить. Больше... Знать — я осознал что Он со мной и был и есть... Что Он меня не оставлял... Что счастлив я сейчас не маленьким полузвериным счастьем, которого я так искал, а новым Божьим... Вне всех условий, обстоятельств... Вне стен тюрьмы... Вне чувств... Я счастлив был, что Царство Он свое во мне установил... Что Он во мне... Что Царь Он мой... Что раб Его я... Что я себя в Его объятья отдал и Он меня несет...

Так хорошо, спокойно стало мне... Бог мне помог. Я Царство Божие, я счастие познал!

Звон ключа и звук открываемой двери вернули меня к жизни. Вошел надзиратель... «Одевайтесь на допрос...» В дверях — «барышня»... Знакомая. Она меня уже водила на допрос. Узнала, кивнула головой. Чуть улыбнулась... Ведь ей не привыкать...

Опять рассудок... Голова... Опять сомненья... Что ждет меня?

Тупик... Расстрел... А Бог?

Нет. Бог не сейчас... Бог после... Сейчас допрос... Сейчас мне надо думать, говорить... Сейчас борьба... А вера где?

И веры меньше. Она не та... Ее уж нет... Надежда...

Нет, дело разберут. Я все им объясню. Ведь там же люди. Они поймут... За то что я бежал, дадут мне год, а может оправдают. Все к лучшему. Вот выход. Вот и... Бог помог... Да... Бог... Да... Он поможет!

«А ну-ка, поскорей», крикнул надзиратель. Хотелось огрызнуться.

Я оделся и вышел. Часы в висячем коридоре показывали час. Тюрьма спала. Но только наружно. Свет был погашен, в камерах темно, люди на койках, но я уверен, половина не спит. Страдания живут полной жизнью.

Мы спустились с висячего коридора на нижний, асфальтовый. Гулко звучали наши шаги. В верхних этажах звенели ключи. — Вызывали на допрос. Мы подходили к помещению канцелярии...

Кто следователь? Как поведет допрос? Что знает и что ему давать? До Петрограда все, а после и до момента ареста ничего... Ох, неприятно, нужно говорить и думать... Но главное — спокойствие...

Вдруг... Жизнь горя вырвалась наружу! Крик, стон, полный страдания несся из камеры... Женщина! Но почему в мужской тюрьме?

Э, все равно! Сейчас не надо развлекаться. Сейчас допрос...

Я вошел в камеру следователя... Сильный, яркий свет ударил мне в глаза... За маленьким деревянным столиком, исчирканным чернилами и карандашом, стоял «уполномоченный» Г.П.У.

Большие, открытые, скорее приятные, разве только немного наркотические, но в о общем симпатичные глаза...

Лицо актера — милое. И только руки немного хуже. Я по рукам часто сужу о человеке. А здесь мне необходимо было сразу составить о нем впечатление. Руки человека, который способен и не побрезгует опустить их в какую угодно грязь.

Но руки — это еще не все... Подумал я. В общем он располагает к себе. Кажется я хорошо попал...

«Здравствуйте... Садитесь пожалуйста... Вы арестованы и содержитесь под арестом как «Неизвестный №11. Ваша фамилия?» — вкрадчивым, мягким тоном начал он и сейчас же прибавил. — «Вы можете не называть вашей фамилии, если не хотите»...

На его вопрос я ответил вопросом.

— В чем я обвиняюсь?

— В шпионаже в пользу Антанты. — Моя фамилия Бессонов. — Немедленно ответил я. Он проиграл. — Попадись я на это, зафиксируй он на бумаге мой отказ назвать фамилию и еще два-три моих показания и дело о шпионаже сфабриковано.— Санкция Москвы. Меня к стенке. Следователь делает карьеру. Раскрыл дело о шпионаже...

Допрос продолжался, но недолго.

Я сам прервал его порядок и спросил уполномоченного знает ли он мое дело. Он ответил, что нет. Тогда я рассказал его в кратких чертах. Указал на неосновательность ссылки в Сибирь и предупредил, что я дам исчерпывающие показания до моего побега из Сибири, на вопросы же о моем местожительстве в Петрограде, я отвечать не буду.

Он внимательно слушал меня, поддакивал относительно неосновательности моей ссылки, задавал вопросы. Я отвечал, мы курили и все это казалось шло у него от души. Допрос продолжался около часу.

— Итак, Юрий Дмитриевич, вы не скажете мне, где вы жили в Петрограде?

— Я этого сказать не могу.

— Ну так и запишем.

Он записал, я подписал.

Все это делалось, мягко, умно и тонко... Допрос кончился, мы простились за руку. Друзья...

Всякий допрос это своего рода спорт. Шансы не равны, но борьба идет.

Следователю нужно все взять и ничего не дать. Допрашиваемому как можно больше взять и только в меру дать.

Происходило что-то странное...

Ланге (я спросил у него его фамилию) ничего не дал, но ничего и не взял... И мне кажется, что и не пытался... Я не понимал. Что ж это? Новость в Г. П. У?.. Там человек?

Что в нем? Добро? И больше чем у его товарищей?

Или... Или это что-то особенное страшное... Это дьявол до конца...

Я вернулся в камеру... Было часа два ночи... Без мыслей и желаний лег я на койку и немедленно заснул...

В двери открылось окошечко, рука просунула кусок хлеба, и надзиратель крикнул: «Кипяток».

Я подставил кружку, мне налили, и дверца закрылась... Было холодно... Кипяток согрел...».

День начался...

Вспомнился вчерашний допрос... Мое положение... Тоска защемила сердце.

Умыться... Но ведь и вытереться нечем. Не будет возможности переменить и рубашку...

Выстирал носовой платок и помылся. Встал на уборную, посмотрел в окно. — Знакомый двор. Идет прогулка. Это будет единственным развлечением...

По коридору послышались шаги... Я соскочил. Открылся «глазок». Посмотрел надзиратель.

Прошел по камере... Стены исписаны...

На двери — большое распятие. Глазок окружен сиянием и надпись «всевидящее око». У койки и у столика азбука для перестукивания.

Надписи. Большей частью краткие, жуткие. Год... Число... Фамилия... Или инициалы, и дело... — Шпионаж. Политический бандитизм. Контрреволюция. Все и по надписям соединено со смертью.

Две-три — «смертников». — «Здесь сидел приговоренный к расстрелу такой-то». Не знаю насколько правдивы такие надписи, так как ставя себя на положение «смертника», я не могу сказать было ли бы у меня желание писать на стенках. Хотя может быть и да. Все-таки отвлечение мысли, если она не имеет должного и единственно спасающего направления. Если она вся не направлена к Богу.

Да и кроме того, насколько мне известно (точно это вообще знать нельзя — способы варьируются) по постановлениям Г.П.У. приговор заранее не объявляется. Человека берут, сводят в подвал и по дороге всаживают ему пулю в затылок. Вот и весь церемониал.

Но кроме этих надписей, к которым можно относиться с большим или меньшим доверием, здесь были скромные, но ясно за себя говорящие документы. — Календари. У койки 4-х месячный. На столике 8-ми месячный, с припиской, к которой еще можно относиться с недоверием — «обвинение по таким-то статьям Уголовного кодекса» и затем другим почерком: «Вероятно сегодня расстреляют».