Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды

Неположенным оказался здесь и мой нательный крест. Был он мне вдвойне дорог, потому что сделан руками Игоря. В нашей зоне и на "двойке" его при всех обысках предпочитали не замечать - не было приказа КГБ. Здесь сразу прицепились.

- Что это у вас на шее за веревочка?

- На ней крест.

- Немедленно сдать!

- И не подумаю.

- Вызовем наряди сорвем силой!

- Ну-ну... А все же лучше не берите это на себя, посоветуйтесь с начальством.

Аргумент сработал безотказно. Кому охота лично заводиться с "политичками", а потом лично же отвечать за последствия?

Заявился начальник режима Зуйков. Этот был, по крайней мере, смелым солдатом и брал на себя самостоятельные решения.

- Амулеты, кресты, талисманы заключенным не положены.

- Нет такого закона, чтоб запрещать людям носить крест!

- Есть инструкция!

- Так как же мы будем жить - по закону или по инструкции?

- Слушайте, Ратушинская, вы не думайте, что вы - первая политическая, с которой я имею дело. И не таких, как вы, обламывали. Я знаете сколько лет проработал в Управлении?

- А в какие годы?

- Вас тогда еще здесь не было. С семьдесят девятого. И "бабушек" ваших помню, и Великанову.

- Ну и что, забирали кресты?

- Я не помню, чтоб была такая проблема.

- Небось, попробовали бы - помнили бы. А Таню Осипову помните?

Тут на его лице отражается работа мысли. Прекрасно он помнит Таню с ее "сухой" голодовкой за Библию. Четверо суток без капли воды - это переполошило тогда все их Управление. И как им пришлось сдаться - тоже помнит. Хорошая вещь человеческая память!

- Так вы...

- Чего тут рассуждать, давайте попробуем, что получится, если сорвать с меня крест.

Зуйков внимательно смотрит мне в глаза. Он выдерживает дольше, чем они все. И наконец, отвернувшись, бурчит:

- Если б хоть веревочки видно не было!

Но тут уж я ничего не могу поделать - не я проектировала шизовские костюмы с таким вырезом! Так Танина голодовка избавила меня от необходимости повторения, и всухую мне голодать не пришлось ни разу. Не знаю, как бы это у меня вышло. Хотя - куда б я делась? Но Таня, распятая на топчане, с вонзенными в ноги капельницами - отвоевала тогда и наши Библии, и этот мой крест, и псалмы, что пели Галя с пани Лидой во всех ШИЗО. Таня, считающая себя неверующей.

Все на свете когда-нибудь кончается, и мы вернулись в зону, и опять у нас были все дома - кроме Тани. Она ехала этапом в Ишимбай, а Нюрка, встретив меня у ворот, вопросительно мурлыкала: где ж ее любимая хозяйка? Мы ведь возвращались из ШИЗО обычно вместе...

Я взяла Нюрку на руки и в самых густых зарослях лебеды, возле забора, уткнулась носом в ее усатую морду. И так мы сидели вдвоем и тосковали, а потом пошли в дом. Нюрка тоже умела улыбаться - не хуже чеширского кота.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Умерла мама Лагле. Телеграмма пришла с опозданием, когда уже успели похоронить. И через день после этой телеграммы - Лагле лишили свидания с сестрой и мужем. Того самого - от суток до трех, - которое раз в году... И как нам было тут помочь Лагле в ее горе? Она держалась мужественно, как всегда. Но как бы мы ни хотели разделить ее боль - вряд ли ей было от того легче.

Наплевать нам тогда было на "законный предлог" - нагрудный знак. Мы объявили однодневную голодовку, а Лагле, кроме того, еще и забастовку на пятнадцать суток. На этот раз никого не тронули - побоялись, видно, перегибать палку. И очень разумно сделали. Мы тогда были готовы на все. Бывают такие моменты, когда с человеком лучше не связываться. Тут лучше было не связываться с Малой зоной - организмом по-своему сложным, но в минуты горя и радости - единым.

Обыски шли все чаще, отбирали на них все больше. И вот однажды, когда ввалились с очередным - я чуть было не попалась. Уже при них мне пришлось сглотнуть листок бумаги с информацией и последними стихами. Тут уж нечего было удивляться, что мне дали неделю ШИЗО - разве тому, что впервые так мало. Но почему одновременно дали ту же неделю Оле, Гале и Наташе? Объяснялось это очень просто - через полчаса после нашего отъезда вломилась в зону целая толпа:

- Женщины, зону переводят на старое место!

Нас, значит, просто убрали, чтобы оставалось поменьше народу. И начался второй погром, в сравнении с которым первый - был ничто. Все письма, все записи - в который раз на проверку! Из вещей отобрали и просто украли все, что плохо лежало - начиная с Раечкиных трусов и кончая моими вышивками. Непонятно, почему отняли Библию у Гали, а остальные две оставили. Растоптали сапогами освященные облатки пани Ядвиги, утащили у нее четки с крестом. Даже открытки с репродукциями икон Дионисия и Андрея Рублева, выписанные буклетом через "Книгу - почтой", конфисковали как религиозные. Все рисунки Наташи сожгли, все стихи, что присылали мне в письмах мама и Игорь, - тоже. Не помогло ни то, что они были переписаны из книг советского издания, ни что было перед каждым стихотворением выписано - откуда, издательство, год, том, страница... Который раз корчились в огне строки Пушкина, Тютчева, Фета... Им было не привыкать. Сожгли журналы, которые мы годами выписывали на наши зэковские гроши. Все книги и одежду заперли в каптерке: теперь мы будем брать оттуда свои вещи только в присутствии Шалина и Арапова. Окна в каптерке забили для надежности железными щитами, а электричество там, естественно, не работало. Когда неделю спустя мы вернулись из ШИЗО оказалось, что наши простыни и белье заперты, а Шалин будет неизвестно когда. Не во что было переодеться - тем более это нас не радовало, что подхватила я на этот раз чесотку от казенного балахона: напялили на меня нестиранным.

Но до этого нам предстояло еще проехаться на "двойку", там нас принимать почему-то отказались и вернули в Барашево. Администрацию "двойки" можно было понять: мы не их ведомства, а мороки с нами не оберешься. Ни тебе ударить, ни матюкнуть, да еще эти заявления бесконечные про холод в камере и про грязь. Каждый раз они клялись, что больше нас в свой ШИЗО не допустят да только куда денешься супротив приказа КГБ? На этот раз взбунтовались. В Барашево нас из машины не выпустили. Зато Шалин - красный, с погромными бесами в глазах (мы его таким еще не видели) - скомандовал уже голосом ничего не соображающего человека:

- Сдайте все вещи, что взяли с собой!

И тут же в машину влез наряд каких-то прапорщиков и отобрали у нас мешки. Не оставили ни зубной щетки, ни расчески - и снова отправили на ту же "двойку", тем временем усмиренную телефонным звонком. В довершение всех бед того сумасшедшего дня - машину по пути так тряхнуло, что все лязгнули зубами, а я потеряла сознание. После первого сотрясения этого толчка оказалось мне достаточно.

Не помню, как, вытащив из машины, довели меня под руки до ШИЗО Оля и Наташа. Потом была комната, где нас переодевали в балахоны. Я сидела на полу, а Оля требовала немедленно врача и умоляла меня пока не трогать. Воспетая уже мною дежурнячка Акимкина решила, однако, первым делом вытряхнуть меня из одежды - и опять я куда-то провалилась и очнулась уже на полу знакомой камеры. Оля и Наташа рассказали мне, что раньше загнали в камеру их, а потом втащили меня за руки, без сознания, и бросили на пол. Пришел местный врач, диагностировал сотрясение мозга, прописал димедрол - и ушел. Вот сколько событий - и я их все пропустила! Зато на мне положенный балахон (я еще не знаю, что он - чесоточный) на голое тело, ноги босые... Все как следует по режиму. Тошнит, и голова раскалывается. Оля осторожно поит меня водой из помятой кружки и уговаривает не двигаться. Охотно подчиняюсь. Куда уж мне сейчас шевелиться! Почему-то я сильно паниковала в первые сутки - все боялась, не утратила ли часть памяти. И вспоминала, вспоминала - будто пыталась закрепить в мозгах самое важное. Сначала всю хронику зоны: кого когда в карцер и на сколько суток, все голодовки и забастовки, кто чем болел, кого и за что лишали свиданий. Вроде помню. Прекрасно, дальше! "Право получать и распространять информацию независимо от государственных границ" - это какая статья Международного пакта? А "право каждого покидать любую страну и возвращаться в свою страну"? Отлично, все помню. И немного успокаиваюсь.