Ирина Ратушинская - Серый - цвет надежды

Ее увезли в конце октября, 30 числа я держала традиционную "однодневку" - День политзаключенных, а 31-го ночью, после отбоя, с меня содрали одежду и перевели на режим ШИЗО. Балахон на голое тело, снежок на подоконнике и радостный гебешник Ершов:

- Ну что, Ирина Борисовна, допрыгались? Вы хоть понимаете, что ваше заключение может стать пожизненным?

И снова - про добавку срока, про то, что из ШИЗО мне не выйти, про помиловку... Тут я ему вполне верила: ведь уморят, это было ясно. Медленно, не спеша, холодом и голодом. Бить не будут, нет - это ни к чему. Просто день за днем снова и снова раздевать догола и обшаривать липкими лапами, чтоб - ничего, кроме балахона и трусов! Да еще трусы проверят - вдруг я исхитрилась надеть две пары? Да слушать мне их гнусности, да хлебать гнилую баланду - через день... Буду я постепенно слабеть, и все меньше останется сил противостоять издевательствам, а они будут изобретать все новые и новые.

Так нет вам, господа хорошие! Хватит с меня этих карцеров и ваших лап! Хотите доконать? Так чем быстрее, тем лучше! Я ухожу из ваших стен - на свободу! Вы думаете - я буду цепляться за жизнь, которую вы превратили в пытку? Я вернула им их баланду, и моментально примчались:

- Вы что, в голодовке? А где же заявление?

- Я их уже сотни написала - и про голодовки в том числе. Мне вам нечего больше сказать.

- Но вы должны есть!

- Вам я ничего не должна!

- Ведь умрете!

- Меня кагебешники как раз и обещали уморить. Так вам надо растянуть во времени это удовольствие? Чтобы подольше помучить? Вы видите - в камере пар изо рта? Сколько я, по-вашему, протяну, если даже буду есть эту бурду?

- Помрете, а нам отвечать?!

- Раньше надо было думать. Все. Прием окончен.

Прискакал Артемьев.

- Ирина Борисовна! Ну что вы вздумали? Ну вот врач вас осмотрит, телогрейку вам дадут, раз холодно. Ершов - парень молодой, горячий, но ничего такого он вам сказать не мог.

А откуда ж ты знаешь, голубчик - ведь я тебе ни слова не говорила? А что это у тебя глаза такие испуганные? Понял теперь, что значит - "сказку сделать былью"? Это тебе не безвестных зэков мордовать! Боишься скандала? Правильно боишься - будет, еще и какой! Трижды подумает после этого КГБ сажать других в карцер или лучше не надо? Телогрейкой теперь пытаешься умаслить? Будто я не знаю, что ее сдерут с меня сразу, едва я начну есть и все пойдет сначала. Еще не доупражнялись? Хватит с вас и этого, фашисты!

Все это, разумеется, я ему не говорю, но думаю именно так. Ведет меня дежурнячка в камеру и вздыхает:

- Ой, Ириша! Неужто вправду помирать будешь?

- Это уж как Бог даст. Но пытать они больше никого не будут. Видала, как нас в ШИЗО таскают - и старух, и всех? Ну и хватит. На этот раз споткнутся. Я буду последней.

- А говорили, о тебе по радио передавали. То ли из Англии, то ли из Америки. Там небось о тебе хлопочут?

- Что ж, сейчас - самое время хлопотать, и не только обо мне. Видишь, как из нас помиловки жмут? Хуже, чем при Андропове.

- А говорят, Горбачев насчет свободы старается.

- То-то за нас и взялись. Он же сказал, что нет политзаключенных в СССР - теперь осталось только нас поубивать или выпустить.

- Ну ладно, счастливо оставаться. У меня смена кончается. Постой, дай-ка я тебе карманы в телогрейке проверю...

Пятый день. Шестой. Неделя. С наслаждением чувствую, как уходит из меня все, что может болеть и мучиться. Так легко-легко. И есть не хочется, и холода уже не чувствую. Еле-еле сочится сквозь решетку серый дневной свет. Разве такой свет я увижу через неделю - другую? На душе спокойно и мирно, и этот серый цвет меня не раздражает: ни заборы, ни мордовская осень, ни мой драный балахон, ни даже шинели надзирателей.

А за стенкой - своя, обычная жизнь и свои трагедии.

- Женщины, на работу! А эта что лежит? Как фамилия?

- Она заболела, не может встать.

- Вот добавим пятнадцать суток - побежит как живая!

- Начальница, я, правда, не могу. Пускай врач придет.

- Все. Считай, что пятнадцать суток заработала - за отказ от работы. Врача еще тебе, симулянтка! Лежи-лежи, готовься в ШИЗО!

Грохочут замки. Прошаркали ноги в рабочую камеру. Одна осталась. Не знаю ее, никогда не видела. Зовут Галя, привели ее недавно. Через несколько часов (я их провожу в забытьи) опять звенят ключи:

- Обед, дармоедки!

Рабочая смена возвращается в камеру - есть баланду.

- Ой, начальница! Кровь!

- Какая кровь? Вы чего? Отойдите от двери!

- Она вены себе вскрыла!

- Не вскрыла - перегрызла зубами! Мама моя, страх какой! Начальница, она не дышит!

- А ну, быстро все назад! Тут и без вас разберутся. И - цыц, чтоб я больше ни слова не слышала!

С трудом поднявшись к окну, я вижу санитаров, бегущих рысью с носилками. Потом они проходят обратно. На носилках - бесформенная, прикрытая тряпьем груда. И до вечера слышу, как за стеной шаркают - моют пол. Видно, крови натекло много. За эту смерть никто не будет в ответе, об этом не будет шуметь мировая пресса - дело тихое, никто не узнает. Спишут с убедительным диагнозом, отчетность будет в порядке, а в Мордовии прибавится еще одна безвестная могила под номером, и из серого неба засыплет ее серым снежком. А через пару лет загребут бульдозером, освобождая место для следующих.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

На одиннадцатый день из моей камеры уходят мыши. Гуськом, по очереди, пролезают в щель под дверью - и вот уже последний серый хвост утянулся в коридор. Я наблюдаю это, лежа на полу, без особых эмоций. Рука, что у меня под головой, давно занемела, и я не чувствую ни корявых досок, ни сквозняка из окна. Нет у меня никаких долгов, все счета оплачены и закрыты. Странное тепло охватывает все, что осталось от тела, и качает, и убаюкивает.

Такую ласку дать могла бы

Мне только детства колыбель...

Где я слышала эту песенку? Ах, да, Татьяна Михайловна, ее рука у меня на голове... Игорь с измученными бессонницей глазами... Таня Осипова - с зэковским мешком и поднятым подбородком... Мама - как она на том свидании, первом и последнем, старалась не плакать. Тот таксист, которого я попросила: "Оторви хвост!" (за нами явно не случайно ехала машина), и он оторвал. Мальчишка-конвоир, украдкой берущий наспех заклеенный конверт. Незнакомый химик из Америки, по имени Дэвид, приславший Игорю письмо с приветом для меня.

Я, конечно, не знаю, что именно в этот день служат по мне молебен в никогда не виданном мною английском городе, что жмут уже на советских дипломатов, где бы они ни появлялись, что придет завтра новый начальник лагеря (старого быстренько отправят на пенсию), и окажется этот новый начальник Зуйковым - тем самым, что не решился на "шестерке" сорвать с меня крест. И возопит Зуйков человечьим голосом:

- Не я ж вас в ШИЗО сажал, почему же мне за чужую дурость отвечать, если вы умрете?