Ал Разумихин - Короткая жизнь

О мать-Болгария! Мертвое тело

в граде Софии, на самой окраине,

тяжестью страшной в петле тяготело...

Сын твой казнен был. Рыдай в отчаянье!

Каркает ворон зловеще, грозно,

псы и волки воют в поле...

Детские стоны, женские слезы,

старцев горячее богомолье.

Зима поет свою злую песню,

тернии ветер по полю гоняет,

мороз, и стужа, и плач безнадежный

скорбь на сердце твое навевают!

Смерть - всегда смерть, она не оставляет людей безучастными. Смерть Левского одних сломила, будто вдавила в землю, других обожгла и подняла на борьбу.

Я видел, как гибель Левского отразилась на Каравелове и Ботеве, самых близких мне в ту пору людях. Левский был дорог им обоим, но... Внешне жизнь этих людей продолжалась без изменений. Любен писал статьи, вместе с женой помогал наборщикам их набирать и правил корректуры, по вечерам принимал эмигрантов и даже руководил их бесконечными спорами. Но не было во всем этом того пламени, какое до недавнего времени освещало его деятельность.

Христо вел в школе уроки - детям он отдавал много времени, - писал статьи и тоже участвовал во встречах эмигрантов. Но в нем проявилась какая-то новая черта, определить которую я еще был не в силах.

Любен - тот, все это видели, страдал до такой степени, что у него опустились руки, он поник, ощутил безнадежность борьбы...

Ботев, напротив, читал, писал, думал, могло показаться, что он весь поглощен повседневными делами. Безусловно, он страдал, и еще как, но в то же время, отстранившись от всех, замерев от безысходности, он собирался с силами, чтобы с еще большей отвагой устремиться в бой.

Отнесись к нему обывательски, я бы счел, что утратил его дружбу. И тогда мое собственное одиночество измотало бы меня вконец. Но к этому времени я уже вполне понимал неординарность Ботева и не мерил его общими мерками.

Впрочем, справедливости ради должен сказать, что пережить временное отчуждение Ботева мне помогли еще и личные обстоятельства. Сложилось так, что начало года повергло меня в некоторое беспокойство - я не получил привычного оброка. Мое материальное положение пошатнулось. Я даже отправил Николаю Матвеевичу, бессменному управителю моей Балашовки, депешу - в чем причина задержки?

Вполне отдаю себе отчет в том, что мои личные затруднения мало кого могут интересовать, однако мне, прошу снисхождения, приходится о них говорить ради ясности повествования.

Ответа от управляющего я не получил и снова послал депешу, теперь уже в два адреса - вновь Николаю Матвеевичу и еще Анфисе Ивановне, которая, как вы помните, оставалась в балашовском доме в прежней роли ключницы. Анфисе Ивановне я писал в предположении, что Николай Матвеевич болен или же находится почему-либо в отъезде.

Не скоро я дождался ответа Анфисы Ивановны, - сама она была неграмотна, - по всей видимости, писано было кем-либо под ее диктовку. В письме Анфиса Ивановна извещала меня, что Николай Матвеевич скончался еще на святках, что в деревню нагрянула моя дальняя родня, какие-то Трофимовы, о которых я никогда прежде и не слыхивал, объявили меня в безвестном отсутствии, выгнали Анфису Ивановну из дома, сами расположились в нем и готовятся завладеть всем моим имением. "Приезжай, голубчик батюшка-барин, взывала наперсница покойной матушки, - поторопись, иначе не останется у тебя ни кола ни двора..."

Признаться, только тут до меня дошло, насколько зависим я от своего имения. Мое беспечальное существование полностью определялось скромным доходом, получаемым от родительского наследства. Куда мне деваться без Балашовки? Профессии у меня нет, к коммерции я не способен... Искать службу? Какую? Где? Не в Бухаресте же...

Кинулся за советом к Ботеву.

Когда я вошел, он стоял у стола, перебирал бумаги, был задумчив, сосредоточен. Чувствовалось, что ему не до меня.

- Не помешал? - задал я вопрос, какой всегда задают, когда чувствуют себя помехой.

- Нисколько, - отвечал Ботев. - Пришли прощаться?

Я удивился его проницательности. Еще ничего не решено с отъездом, а он уже провожает меня.

- Как это вы догадались? - удивился я. - Я хочу только посоветоваться...

- А я думал, меня пришли провожать.

- Вы уезжаете?

- В Одессу, а оттуда в Константинополь.

Расспрашивать Ботева я никогда не решался. Правила конспирации он соблюдал неукоснительно и посвящал только в то, что считал возможным или нужным. Поэтому я не стал задавать вопросов, а поведал ему о своих заботах.

- Вам надо ехать, - сказал Ботев без обиняков. - Кто знает, как сложится судьба, а там вы обеспечены куском хлеба.

Этим и объяснялось влияние Ботева на окружающих, он обладал богатым воображением, но никогда, как говорится, не отрывался от земли и рассуждал всегда трезво и дальновидно.

Я было начал произносить какие-то романтические тирады о служении человечеству, о братстве славян, о желании бороться за свободу...

- А что вы будете есть? - перебил меня Ботев. - Такие речи легко произносить на сытый желудок.

- Много ли мне надо? - воскликнул я. - Ломоть хлеба и стакан воды.

- И тех никто не даст бесплатно.

- Неужели я ни на что не пригоден?

- Пригодны, когда есть деньги хотя бы на проездной билет.

Короче, он убедил меня ехать в Россию спасать свое имущество от разграбления.

Единственное, что я позволил себе спросить Ботева, - не могу ли я сопутствовать ему до Одессы?

- Нет, со мной не связывайтесь. Тут особые обстоятельства.

Приходилось уезжать одному.

Я распрощался с Христо, с Любеном, с другими болгарскими друзьями. Особенно трудно было расставаться с Добревыми. Грустно было прощаться с Йорданкой и, что греха таить, невыносимо - с Величкой.

- Не забудешь меня, Величка?

- Ну что ты, Павел!

На большее я не отважился. Мы не давали друг другу никаких обещаний, но про себя я твердо знал, что с ней непременно еще увижусь.

Возвращался я на родину знакомым путем: по Дунаю до Вилково, оттуда морем до Одессы и дальше поездом до Мценска. На станции меня не встретили, хотя я предупредил о своем приезде. Пришлось нанимать обывательских лошадей.

Вот и Балашовка. Церковь с потускневшим синим куполом, кладбище. Все в весенней зелени, а поодаль полуразрушенные кирпичные ворота, липовая аллея и мой дом... Поднялся по ступенькам крыльца и вошел в сени. Никто не вышел навстречу. Мебель переставлена, зеркало из прихожей убрано, на диване в гостиной валялись пестрые дамские шляпки.

В дверях появился какой-то господин с гусарскими усами, в легкой суконной бекеше и недоуменно уставился на меня.

- Я - Балашов, - подчеркнуто поклонился я. - Павел Петрович.

Сперва он не понял.

- И что же вам...

Потом заморгал глазами и рванулся ко мне:

- Братец! Надолго? А мы вас, ха-ха, давно похоронили!