Николай Каронин-Петропавловский - Несколько кольев

— Да ты, можетъ, не Тимошкину спину-то видѣлъ, обознался? — нагло спросилъ Чилигинъ, послѣ чего староста ушелъ, пораженный случившимся на его глазахъ проваломъ. Тимоѳей продѣлалъ такую нехитрую штуку разъ пятнадцать, покуда, наконецъ, нашелъ возможность уплатить долгъ.

Нынче Тимоѳею лѣнь было залѣзать въ чуланъ, чтобы спастись отъ благодѣтеля, который, какъ извѣстно было Тимоѳею, глазъ съ него не спускалъ во все продолженіе пилки. Онъ рѣшилъ спастись иначе, помимо чулана. Онъ, лишь только получитъ съ Рубашенкова свою часть, проберется задами къ хлѣботорговцу и на всѣ наличныя купить хлѣба. Если на задахъ, соображалъ Тимоѳей, попадется староста, онъ, спрячется въ конопли и тамъ выждетъ. Староста, конечно, прибѣжитъ въ этотъ день и скажетъ:

— Ну, ужь, Тимоѳей, ты, братъ, теперь отдай, потому, знаю хорошо, деньги завелись у тебя.

— Чаво? — возразитъ Тимоѳей насколько возможно равнодушно.

— Вотъ тебѣ разъ, — онъ еще спрашиваетъ! Это даже очень безсовѣстно ты говоришь! Отдай долгъ — вотъ я про что.

— А! ты вотъ про что! Ну, такъ ужь извини, я хлѣба купилъ, все дочиста отдалъ за мѣшокъ.

— Какъ мѣшокъ? — закричитъ староста, какъ ужаленный.

— Такъ. Одно слово — хлѣбъ, больше ничего. А денегъ нѣтъ.

Сказавъ это, Тимоѳей посмотритъ на небо и по сторонамъ.

— Что же ты, идолъ, со мной хочешь дѣлать? — застонетъ староста.

— Не безпокойся, отдамъ. Забылъ я вчера совсѣмъ тебя…

— Ахъ, ты, идолъ!

— Право, забылъ. Да ты не очень огорчайся. Я скоро принесу, ей-Богу.

Послѣ такого объясненія они помирятся. Староста согласится подождать.

Придумавъ этотъ способъ спасенія, Тимоѳей пересталъ тревожиться насчетъ заработка. Онъ весело работалъ, шутилъ, забавляя товарищей по вечерамъ. Когда къ работамъ подходилъ Рубашенковъ, онъ и ухомъ не шевелилъ, въ то время, какъ другіе начинали торопливо работать. Тимоѳей даже разговаривалъ съ Рубашенковымъ, почтительно, но съ неизмѣнною веселостью. Онъ удивлялся, почему этого человѣка такъ пугались. Что онъ здорово ругается — это наплевать! Что онъ разжился, разбогатѣлъ, ходитъ въ тонкомъ сукнѣ и куритъ папироску — это не важно. «Пускай хоть разнесетъ его съ жиру — шутъ съ нимъ!» — разсуждалъ съ своими товарищами Тимоѳей, не воображая, что скоро онъ будетъ имѣть дѣло съ Рубашенковымъ…………..

Впослѣдствіи, когда Тимоѳея спрашивали, какъ это онъ потерялъ голову, то онъ охотно отвѣчалъ: «черезъ колья!» При этомъ кратко разсказывалъ свою исторію.

— Черезъ эти колья я и пропалъ, — говорилъ онъ добродушно, безъ всякой злобы.

— Какъ же это черезъ колья?

— Одно слово, надо мнѣ было заборъ у себя, который отъ улицы, поставить, и я въ ту пору обратился прямо къ господину Рубашенкову, чтобы онъ далъ мнѣ маненько кольевъ. Онъ далъ. Вотъ черезъ эсти самые колья я и пропалъ, и теперь больше ничего, какъ низкій человѣкъ.

— Да неужели черезъ одни колья?

— Черезъ одни. Значитъ, судьба моя такая.

— Да ты разскажи путемъ, — просили его.

Но сколько ни пытались разспрашивать Тимоѳея дальше, онъ молчалъ. Испитое и одутлое лицо его только на мгновеніе освѣщалось тихою грустью, а вслѣдъ затѣмъ снова становилось безсмысленнымъ. Повидимому, онъ только и помнилъ одни колья, забывъ все остальное, происшедшее съ нимъ.

На самомъ дѣлѣ вотъ что произошло. Замѣтивъ большую кучу хвороста, слегъ и просто палокъ, очевидно, брошенныхъ управляющимъ, какъ негодное гнилье, Тимоѳею внезапно пришло въ голову попросить этой дряни для своей загородки у Рубашенкова, ближайшаго распорядителя. Пришло это ему въ голову случайно, безъ всякой связи съ какою-нибудь нуждой. Да и попросить вздумалъ онъ такъ, отъ нечего дѣлать, рѣшивъ, что если дастъ — ладно, не дастъ — наплевать, песъ съ нимъ! А если будетъ браниться, тогда ничего не стоитъ и уйти. Впрочемъ, Тимоѳей заранѣе былъ увѣренъ, что Рубашенковъ надругается и откажетъ въ просьбѣ. Кажется, чего проще — попросить нѣсколько никуда негоднаго дерева, а, между тѣмъ, Тимоѳей почувствовалъ какую-то смутную тревогу, когда рѣшилъ идти къ Рубашенкову.

И это понятно. Рубашенковъ до того быстро взобрался наверхъ изъ ничтожества, что не могъ не поражать разстроенное деревенское воображеніе. Изъ безъименнаго человѣка, подозрѣваемаго въ пробуравливаніи дыръ въ амбарахъ для выпусканія хлѣба, онъ сталъ нѣкотораго рода властителемъ, когда таракановская контора взяла его къ себѣ въ десятники и подрядчики. Еще недавно послѣдній крестьянинъ могъ бить его сколько угодно, если заставалъ у себя подъ амбаромъ, хотя до смерти его какъ-то не забили, оставивъ лишь на ушахъ и еще кое-гдѣ нѣсколько знаковъ, но теперь онъ самъ могъ распоряжаться жизнью громадной кучи мужиковъ. Онъ сталъ силой, передъ которой пали ницъ жители пяти-шести деревень, сдѣлался господиномъ, владѣтельнымъ человѣкомъ. Ему въ глаза нагло и безстыдно льстили, издали снимали передъ нимъ шапки.

У него съ рабочими заведенъ былъ порядокъ: едва онъ показывался, какъ мужики, словно по командѣ, должны были снимать передъ нимъ шапки. Съ нанявшимся въ имѣніе человѣкомъ онъ обходился какъ съ крѣпостнымъ, безпрестанно придираясь и давая при случаѣ хорошіе подзатыльники. И отшлепанный никогда не жаловался, считая за Рубашенковымъ полное право бить, разъ ему удалось получить въ руки палку. Для всѣхъ безнаказанность Рубашенкова подтверждалась ежедневными фактами.

Рубашенковъ одѣвался въ тонкое сукно, въ скрипучіе сапоги, «при часахъ», тогда какъ раньше на его одеждѣ лежало нѣсколько десятковъ заплатъ. Рубашенковъ больше уже не ходилъ, а ѣздилъ. Крестьяне такъ и видѣли его въ двухъ видахъ: или стрѣлой пролеталъ по улицѣ, или стоялъ на работахъ «при часахъ», причемъ презрительно оглядывалъ своихъ людей. Все это поражало. Наконецъ, видѣли, что съ сильными міра сего онъ обращался за панибрата. На старосту, напримѣръ, онъ и глядѣть не хотѣлъ, какъ послѣдній на юлилъ передъ нимъ. Съ неменьшимъ пренебреженіемъ онъ относился къ старшинѣ, когда въ волости писали условія съ рабочими, которыхъ законтрактовывала контора. Рубашенковъ то и дѣло покрикивалъ на старшину: «Пошевеливайся, другъ!» — и имѣлъ такой видъ, что онъ очень гнѣвается. Видѣли, что, идя по улицѣ съ урядникомъ, онъ громко хохоталъ, хлопая того по плечу. Это урядника!

Никто не могъ отдать себѣ яснаго отчета, почему онъ пугается Рубашенкова. Послѣдній никогда не обсчитывалъ сверхъ мѣры, расплачивался аккуратно. Просто было отчего-то боязно. Онъ поражалъ. Иногда давъ зуботычину, платилъ деньгами получившему ее. Но это было рѣдко. Всего чаще онъ пускалъ пыль въ глаза: сорилъ кучами денегъ, издѣвался, мучилъ словами и вездѣ держалъ себя нагло. Это была свинья, посаженная негодными обстоятельствами за столъ совсѣмъ съ ногами.