Николай Лейкин - Христославы

— Иди, иди… иди къ намъ на кухню. Прославь Христа кухаркѣ Василисѣ.

— А какая-же мнѣ польза отъ Василисы? Вѣдь она мнѣ пятачка не дастъ?

— Ахъ, ты корыстный! корыстный! Маленькій, а смотри какой корыстный, — сказалъ кучеръ.

— Даромъ зачѣмъ-же?.. — проговорилъ Никитка, вбѣжалъ въ подъѣздъ черной лѣстницы и сталъ взбираться по ступенькамъ на чердакъ къ Давыдкѣ, гдѣ Давыдка жилъ съ отцомъ своимъ слесаремъ и матерью, ходящей поденщицей по стиркамъ.

На чердакъ онъ вбѣжалъ запыхавшись. Многочисленная семья слесаря была уже вставши. Ревѣли маленькіе ребятишки. Мать варила въ русской печкѣ на шесткѣ кофе на таганѣ, подкладывая подъ таганъ щепокъ. Самъ слесарь въ опоркахъ на босую ногу сидѣлъ у стола, на которомъ горѣла лампа, и кормилъ кашей плачущаго ребенка.

— Здравствуйте, — сказалъ Никитка. — Я за Давыдкой. Давыдка дома?

— Сейчасъ придетъ. Онъ въ булочную за сухарями посланъ, — отвѣчала мать Давыдки.

— Пора ужъ Христа славить идти.

— Вернется изъ булочной, такъ и пойдете, — проговорилъ слесарь. — Покажи-ка звѣзду-то…

— Звѣзда хорошая, только не вертится. Нашъ Кузьмичъ хотѣлъ ее сдѣлать мнѣ, чтобъ вертѣлась, но не смогъ.

— Живетъ и эта…

— Дяденька, голубчикъ, нѣтъ-ли у васъ стерлиноваго огарочка для Давыдки, а то все я, да я?.. Моя и звѣзда, мой и огарокъ, а отъ Давыдки ничего… — просилъ Никитка.

— Откуда у насъ огарки! Видишь, керосинъ горитъ.

— Ну, что-жъ это такое! Идемъ вмѣстѣ, а отъ Давыдки ничего…

— А какъ-же бы ты одинъ-то пошелъ? Нешто одному пѣть сподручно? — спросилъ слесарь. — Фасону настоящаго не выйдетъ, коли одинъ. По одному христославы не ходятъ. Еще и двухъ-то мало.

— Я не просилъ-бы, дяденька, но у меня огарокъ малъ. Весь сгоритъ, такъ какъ намъ тогда?

— Ну, и безъ огня хорошо! Сгоритъ — и безъ огня славить будете.

Прибѣжалъ Давыдка съ сухарями въ корзинкѣ.

— Пришелъ? А я тебя ужъ давно жду, — проговорилъ онъ, увидавъ Никитку, поставилъ корзинку на столъ и прибавилъ:- Я одѣвшись, я давно уже готовъ даже въ пальтѣ. Пойдемъ.

— Да выпей ты, пострѣленокъ, прежде хоть кофею-то съ сухариками, — сказала мать.

— Нѣтъ, маменька, мы пойдемъ. А три сухаря я съ собой… По дорогѣ съѣмъ.

Давыдка закусилъ одинъ сухарь, два другіе опустилъ въ карманъ пальто и выбѣжалъ съ Никиткой на лѣстницу.

— Булочникъ ждетъ насъ, — сказалъ Давыдка Никиткѣ. — Я сказалъ ему, что мы придемъ Христа славить. Онъ сказалъ, что по сладкой булкѣ намъ дастъ.

Они стали спускаться съ лѣстницы.

запѣлъ Никитка, репетируя.

Давыдка сталъ ему подтягивать.

Въ нижнемъ этажѣ отворилась дверь на лѣстницѣ. Дворникъ Панкратъ въ новой полосатой шерстяной фуфайкѣ и чистомъ передникѣ выносилъ изъ кухни ведро разныхъ отбросовъ, накопившихся съ вечера.

— Съ праздникомъ, дяденька Панкратъ! — хоромъ крикнули ему Никитка и Давыдка.

— А, христославы! — откликнулся дворникъ. — Ну, здравствуйте, здравствуйте! и васъ съ праздникомъ… Куда? По жильцамъ?.. Да спятъ еще всѣ.

— Прежде по лавкамъ норовимъ.

— Зайдите въ полковницкую-то кухню. Тамъ всѣ вставши, кофе пьютъ.

Панкрата распахнулъ двери въ кухню и крикнулъ:

— Надо вамъ христославовъ? Христославы на лѣстницѣ. Давыдка слесаревъ и Никитка.

— Ну, что-жъ… пусть зайдутъ, — послышалось изъ кухни. — Трешенку дадимъ.

Никитка ужъ чиркалъ спички о коробку и зажигалъ звѣзду.

Вотъ они въ кухнѣ. За большимъ некрашенымъ кухоннымъ столомъ, наполовину накрытымъ красною скатертью, сидѣли за кофеепитіемъ кухарка — полная женщина, молодой лакей — тщедушный человѣкъ съ усами и по утреннему не во фракѣ, а въ гороховомъ пиджакѣ и горничная — рябоватая женщина. Горничная разсматривала подаренную ей съ вечера съ елки господами шерстяную матерію и говорила кухаркѣ:

— Какъ хочешь, Афимья, а твоя матерія, что тебѣ подарили, куда лучше. Твоя, прямо я скажу, на пятіалтынный въ аршинѣ дороже.

— Полно, полно тебѣ. Въ чужихъ рукахъ всякій кусокъ больше кажетъ, — отвѣчала кухарка.

Христославы стали передъ образомъ и задѣли «Христосъ раждается», потомъ «Дѣва днесь»… Кухарка выдвинула ящикъ въ кухонномъ столѣ и гремѣла мѣдяками, перебирая ихъ. Наконецъ, христославы кончили пѣть, поклонились и произнесли:

— Съ праздникомъ!

— Спасибо, спасибо, и васъ также… — отвѣчала кухарка. Вотъ вамъ три копейки… Спрячьте.

Давыдка посмотрѣлъ на трехкопѣечную монету и сказалъ лакею:

— Анисимъ Павлычъ, прибавь и ты хоть что-нибудь.

— По загривку — изволь, — проговорилъ лакей.

— Зачѣмъ-же по загривку-то? вступилась за христославовъ кухарка. — Дай имъ мѣдячекъ.

— Ну, вотъ… Изъ какихъ доходовъ? Я съ лавочниковъ на праздникъ не получалъ.

— Съ гостей сегодня получишь. У каждаго свой доходъ.

Лакей вынулъ изъ брючнаго кармана портмоне, долго рылся въ немъ, нашелъ двѣ копѣйки и далъ мальчикамъ.

— Дай имъ и за меня, Афимьюшка, двѣ копѣйки. Я послѣ тебѣ отдамъ, — сказала горничная кухаркѣ.

Христославы вышли на лѣстницу.

— Семь копѣекъ все-таки… — проговорилъ Давыдка и спросилъ Никитку, который взялъ деньги:- Сейчасъ подѣлимся?

— Ну, вотъ… Делѣжку будемъ дѣлать по окончаніи. Я буду въ карманъ складывать, а потомъ и отдамъ тебѣ половину.

— А не зажилишь?

— Вотъ лѣшій-то! Самъ безъ звѣзды, самъ безъ огарка и такія слова!.. — попрекнулъ Никитка Давыдку.

Изъ полковницкой кухни они прямо побѣжали въ булочную. Въ булочной за прилавкомъ стоялъ толстый булочникъ къ бѣлой рубахѣ съ засученными по локотъ рукавами и въ бѣломъ передникѣ. Нарочно, для ансамбля, должно быть, у него бѣлѣлась и щека краснаго лица, вымазанная мукой. Онъ самъ и его жена, тоненькая, вертлявая и нарядная, съ розовымъ бантомъ на груди, отпускали покупателямъ сухари и булки. Булочница была полная противоположность своего мужа и въ довершеніе всего русская, тогда какъ самъ булочникъ былъ нѣмецъ, хотя и обрусѣвшій.

— Съ праздникомъ, Карлъ Иванычъ… — заговорили христославы и, вставъ передъ ремесленными и торговыми правами, заключенными въ рамку, подъ стекло, запѣли «Христосъ раждается» и «Дѣва днесь»… Булочникъ и булочница, не останавливаясь, продолжали отбирать булки и сухари покупателямъ, а когда христославы кончили пѣть, булочникъ далъ имъ по сахарной булкѣ и пятачокъ и сказалъ:

— Ну, уходите, уходите. И такъ тѣсно…

Изъ булочной христославы прошли въ мелочную лавочку. Въ лавочкѣ покупателей совсѣмъ еще не было. Лавочникъ, прифрантившійся для праздника въ новый синій кафтанъ, кончалъ свой туалетъ. Заколупнувъ изъ кадки русскаго масла, онъ только что смазалъ себѣ волосы и теперь расчесывалъ ихъ гребнемъ. Христославы, поздравивъ его съ праздникомъ, запѣли передъ темной иконой стараго письма, передъ которой теплилась хрустальная висячая лампада. Оставивъ расчесывать волосы, лавочникъ и самъ съ ними пѣлъ козлинымъ голосомъ. Когда ирмосъ и кондакъ были пропѣты, спросилъ христославовъ: