Николай Лейкин - Христославы

— Выручка-то у васъ общая?

— Общая.

— Ну, вотъ вамъ пятіалтынный. Только изъ-за того пятіалтынный даю, что оба вы наши покупатели, а то у меня положеніе по три копѣйки на носъ.

Изъ лавочки христославы побѣжали въ лабазъ.

— Постой… Сколько у насъ теперь денегъ-то… — говорилъ Давыдка. — Въ полковницкой квартирѣ получили семъ копѣекъ, у булочника пять…

— Да чего ты боишься-то? Не надую! — оборвалъ его Никитка.

Лабазникъ, суровый мужикъ въ нагольномъ новомъ полушубкѣ, пившій чай за прилавкомъ въ прикуску съ карамелью, жестяная коробка съ которой стояла тутъ-же, далъ три копѣйки и по парѣ карамелекъ на брата.

Изъ лабаза христославы толкнулись въ аптеку, но оттуда ихъ протурили. Постоявъ на улицѣ въ раздумьѣ, они загнули за уголъ улицы и зашли еще въ двѣ мелочныя лавки. Въ результатѣ приращеніе выручки на восемь копѣекъ. Трактиры были заперты, мясныя и зеленныя лавки также.

— Ну, что-же, пойдемъ къ купцу… — сказалъ Давыдка.

— Надо съ параднаго подъѣзда идти, а то кухарка можетъ и не допустить къ купцу-то, — разсуждалъ Никитка, который былъ опытнѣе Давыдки и ходилъ уже славить Христа въ прошломъ году съ однимъ мальчикомъ, бывъ у него подручнымъ.

— А съ параднаго швейцаръ не впуститъ, — возразилъ Давыдка.

— Впуститъ. Швейцару мы даромъ Христа прославимъ.

Они побѣжали къ своему дому. Швейцаръ той лѣстницы, по которой жилъ купецъ, выметалъ щеткой соръ изъ подъѣзда.

— Дяденька Калистратъ Кузьмичъ, мы къ вамъ Христа прославить, — сказалъ Никитка.

— Ага! Ну, что-жъ, славьте… — сказалъ швейцаръ и спросилъ:- Вы изъ здѣшняго дома, что-ли?

— Изъ здѣшяго, дяденька,

— Ну, славьте, славьте, пойдемте.

Швейцаръ привелъ христославовъ къ себѣ въ каморку, подъ лѣстницу. Христославы пропѣли. Швейцаръ протянулъ имъ пятакъ.

— Мы, дяденька, это вамъ не за деньги, а за милую душу. Не надо намъ денегъ, — сказалъ Някитка. — Пустите насъ только пройти къ купцу Родоносову по парадной лѣстницѣ.

— Берите ужь, берите… И такъ пущу, — кивнулъ имъ швейцаръ. — Сегодня пятаковъ-то мы этихъ наковыряемъ еще.

И вотъ Никитка и Давыдка у дверей купца. Они позвонились съ парадной лѣстницы. Имъ отворила нарядная горничная въ шерстяномъ фіолетовомъ платьѣ и въ бѣломъ передникѣ отъ груди до колѣнъ, съ яркимъ краснымъ бантомъ у горла и пахнувшая жасминной помадой.

— Христославы, — отрекомендовался ей Никитка. — Дозвольте у господъ Христа прославить. Мы здѣшніе, со двора…

— А зачѣмъ по парадной лѣстницѣ лѣзете? У насъ самъ этаго не любитъ, — сказала горничная и прибавила:- Ну, погодите, я спрошу.

Она заперла дверь передъ ихъ носомъ и вскорѣ опять отворила и объявила:

— Идите въ столовую, а только прежде ноги хорошенько о половикъ оботрите.

Купецъ Родоносовъ въ сообществѣ всей семьи своей сидѣлъ въ столовой и пилъ утренній чай. Блестѣлъ громадный ярко вычищенный самоваръ, тутъ-же помѣщался на столѣ и никелированный кофейникъ, стояла на блюдѣ сдобная польская баба, чернѣвшая изюмомъ. Въ углу горѣла елка для потѣхи ребятишекъ купца, которые сидѣли вокругъ стола и макали въ чай и ѣли сухари и булки. Около ребятишекъ стояли и лежали, вчера еще подаренныя имъ, игрушки. Ребятишки положили еще съ вечера эти игрушки съ собой въ постели, спали съ ними и до сихъ поръ еще не разлучаются. Купецъ Родоносовъ былъ въ новомъ шелковомъ халатѣ нараспашку, а жена его въ юбкѣ и ночной кофточкѣ съ множествомъ кружевъ и вышивокъ.

Христославы, войдя въ столовую, покосились на ребятишекъ, встали передъ образомъ и запѣли.

— Ребятки, подтягивайте, подтягивайте! Петя! Коля! — командовалъ Родоносовъ своимъ ребятишкамъ, но тѣ стыдились и молчали.

Родоносовъ, чтобы ободрить ихъ, сталъ подтягивать христославамъ самъ, но его ребятишки упорно молчали.

— Эка дурья порода! — выбранился онъ на своихъ дѣтей и, когда христославы кончили пѣть, спросилъ Никитку:

— Чьи вы?

— Я прачкинъ сынъ, а онъ слесаревъ сынъ. Съ здѣшняго двора. Маменька моя Матрена. Она стирала у васъ.

— Матрена? Ахъ, да, да… Помню… — подхватила Родоносова.

— Звѣзду-то сами клеили? — допытывался Родоносовъ.

— Сами.

— Молодцы! Вотъ, ребятишки, у кого учитесь. Видите, звѣзду себѣ склеили, — обратился Родоносовъ къ своимъ дѣтямъ. — А вы умѣете только ломать все, да въ носу у себя ковырять. Въ школѣ учитесь, что-ли? — спросилъ онъ христославовъ.

— Въ городской школѣ.

— Ну молодцы… Варвара Митревна! Дай-ка имъ гостинцевъ съ елки…

Жена купца подошла къ елкѣ и стала снимать съ нея гостинцы. Никитка тотчасъ-же сообразилъ, что ихъ хотятъ отблагодарить на христославленье одними гостинцами, и сказалъ Родолосову:

— Намъ, господинъ купецъ, лучше денегъ дайте, потому мы салазки сбираемся купить, чтобы кататься.

— Дамъ и денегъ, а это само собой. Ну, вотъ вамъ по двугривенному, а хозяйка гостинцевъ дастъ! Хотите чаю?

— Пожалуй… — сказалъ Давыдка, переглянувшись съ Никиткой.

— Только поскорѣе, — отвѣчалъ тотъ, — Деньги заработывать надо.

— Вишь ты, какой торговый человѣкъ, — подмигнулъ ему Родоносвъ. — Въ лавку, что-ли, поступишь, когда въ школѣ обучишься?

— Куда мамка отдастъ, туда и поступлю. Мамка ладить меня въ портные, къ своему куму.

Отъ купца христославы уходили веселые. Никитка подпрыгивалъ, сходя съ лѣстницы, и говорилъ Давыдкѣ:

— По двугривенному далъ… Добрый… Еще-бы въ трехъ мѣстахъ по двугривенному получить, такъ я себѣ салазки-то съ желѣзными тормазами купилъ-бы…

— А сколько у васъ теперь денегъ? — спросилъ Дашыдка.

— Да должно бытъ больше восьми гривенъ.

— Ты не говори моей мамкѣ, сколько на мою долю очистится, а то она у меня отниметъ половину. Я скажу, что только тридцать копѣекъ.

— Ну вотъ… я и своей-то матери не скажу, сколько.

Послѣ купца, однако, сборы были плохи и по двугривенному уже никто больше не давалъ. У повивальной бабки, проживавшей на томъ-же дворѣ, куда христославы пришли уже съ догорѣвшимъ и погасшимъ огаркомъ, дали гривенникъ, сапожникъ далъ пятачокъ, докторъ, къ которому ходили тоже, только выглянулъ въ кухню и выслалъ пятіалтынный, отъ актрисы просто на просто горничная выгнала ихъ вонъ, да еще выбранила пострѣлятами и охальниками, зачѣмъ смѣютъ звониться и барыню будятъ.

Больше идти было некуда, На дворѣ уже разсвѣло. Никитка сталъ считать собранныя деньги. Оказалось рубль двадцать двѣ копѣйки.

— По шестьдесятъ одной копѣйкѣ, стало-быть, на брата? — сообразилъ Давыдка.

— Да, но я тебѣ шестьдесятъ одну копѣйку не дамъ, — отвѣчалъ Никитка.

— Это еще отчего? Не имѣешь права! — воскликнулъ Давыдка и на глазахъ его блеснули слезы.

— Нѣтъ, имѣю. Гривенникъ я долженъ Кузьмичу писарю за звѣзду отдать, за то, что онъ мнѣ звѣзду помогъ смастерить, я ему гривенникъ на стаканчикъ обѣщалъ.