Николай Лейкин - Перепись

— Да какъ? Вамъ ужъ лучше знать, какъ…

— Родней ты мнѣ не приходишься, жилицей тоже не состоишь.

— Благодѣтель вы мой, батюшка, Иванъ Никитичъ, за благодѣтеля я васъ считаю.

— Это я тебѣ благодѣтель. Ну, а ты мнѣ кто-же?

— Даете вы мнѣ уголокъ, даете вы мнѣ кусокъ — ну, я, и считаю васъ за благодѣтеля.

— Напишу — призрѣваемая изъ милости.

— Пишите, батюшка, благодѣтель, пишите.

— Сколько тебѣ лѣтъ? Въ паспортѣ показано, что шестьдесятъ пять, только, я думаю, куда больше.

— Охъ, больше, благодѣтель! Куда больше. Я такъ полагаю, что ужъ семьдесятъ съ хвостикомъ.

— Но вѣдь не могу-же я писать, что семьдесятъ съ хвостикомъ! Надо писать опредѣленно.

— Пишите семьдесятъ пять.

— Но семидесяти пяти тебѣ нѣтъ.

— Есть, есть, батюшка.

— Ну, семьдесятъ пять. Дѣвица ты?

— Охъ!

Старуха вздыхаетъ и переминается.

— Въ паспортѣ сказано, что дѣвица, — говоритъ Густомясовъ.

— О, Господи, прости мои великія прегрѣшенія! Я вамъ вотъ что, Иванъ Никитичъ, я вамъ какъ на духу…

— Ну, да не надо, не надо… Молчи… Запишу, какъ въ паспортѣ. Ты гдѣ родилась-то? Не упомнишь?

— Гдѣ упомнить, батюшка! Вѣдь я тогда была махонькая, несмышленая. Надо полагать, что въ банѣ, по нашему деревенскому обычаю, и навѣрное.

— Да не про баню! Баню не нужно. А въ деревнѣ или въ городѣ?

— Въ деревнѣ, въ деревнѣ, благодеѣтель. Костромскіе, кажется, родители-то были, а потомъ ужъ въ Псковъ въ мѣщане приписались. Или нѣтъ, не костромскіе… А какъ это?..

— Забыла?

— Запамятовала, благодѣтель батюшка.

— И уѣзда какого не помнишь?

— Не помню, не помню. А губернія Калужская — вотъ какъ.

— Ну, запишемъ: Въ Калугѣ. Вѣроисповѣданіе? Вѣра какая?

— Вѣра? Охъ, была по стариковской вѣрѣ. А теперь ваша.

— Стало быть православная. Читать не умѣешь?

— Цифирь. Только цифирь умѣю.

— Опять не знаю, какъ писать. Буквъ-то читать не умѣешь?

— Не умѣю, не умѣю.

— Ну, значитъ, напишемъ, что — нѣтъ. Занятіе, ремесло.

— Я, благодѣтель, золотошвейка была. И была какая золотошвейка! но вотъ глаза…

— Да вѣдь это была, а теперь ужъ нѣтъ.

— Только чулки, только чулки… Чулки могу… Самъ носишь мои чулки, Иванъ Никитичъ.

— Живетъ благотворительностью. Побочныя занятія: вяжетъ хозяевамъ носки. Ну, иди съ Богомъ, все.

Старуха опять начала крестится на образа. Опять поклонилась на всѣ четыре стороны и виновато отправилась въ прихожую.

— Максимъ Гавриловъ! — крикнулъ Густомясовъ.

— Здѣсь! — откликнулся изъ-за дверей голосъ.

Въ гостиной показался рыжебородый краснолицый приказчикъ, въ сѣрой пиджачной парѣ и сапогахъ бутылками. Онъ отдалъ поклонъ хозяину, хозяйкѣ, сидѣвшей у стѣны, пригладилъ себя ладонями по волосамъ и остановился передъ столомъ, крякнувъ въ руку.

Начался опросъ.

Максимъ Гавриловъ Гавриловъ… крестьянинъ Любимовскаго уѣзда, — началъ Иванъ Никитичъ Густомясовъ, обращаясь къ стоявшему передъ нимъ приказчику.

— Точно такъ-съ… Вашъ землякъ. Въ пятнадцати верстахъ отъ того мѣста, откуда вы сами изволите быть, — отвѣчалъ приказчикъ.

— Объ этомъ не пишется, стало быть и разговаривать нечего. Я уже шестнадцатый годъ, какъ состою въ петербургскомъ купечествѣ.

— Еще недавно ваша кровная тетенька, старушка божья, пріѣзжала и мнѣ посылку привозила съ гостинцами изъ нашей деревни.

— Тетенька сама по себѣ, а я самъ по себѣ. О чемъ разговаривать! Дѣло идетъ о переписи, а ты пустопорожніе разговоры разсыпаешь.

— Виноватъ-съ…

— Ну, то-то. Тутъ вотъ въ графѣ пропечатано о прозвищѣ. Есть у тебя какое-нибудь прозвище? Смотри, не утаивай. За это въ отвѣтъ попадешь.

— Дразнятъ-съ… Это дѣйствительно… — нѣсколько сконфуженно произнесъ приказчикъ.

— А какъ?

— Да ужъ извѣстно, непріятнымъ манеромъ.

— Ну, ну…

— Слабость. Слабостью дразнятъ.

Хозяинъ улыбнулся.

— Что-же это обозначаетъ? — спросилъ онъ.

Приказчикъ сконфузился еще больше. Покосившись на сидѣвшее на стульяхъ въ этой-же комнатѣ хозяйское семейство, онъ отвѣчалъ

— Совѣстно сказать-съ… Дамы… также и при дѣтяхъ.

— Гм… — хрюкнулъ хозяинъ. — Ну, хорошо… Потомъ мнѣ объяснишь. А мы такъ и запишемъ, что Слабость. «Максимъ Гавриловъ Слабость», — прочиталъ онъ записанное. — Женатъ, кажется?

— Женатъ-то женатъ, Иванъ Никитичъ, но…

— Что, но? Въ паспортѣ сказало, что женатъ.

Приказчикъ махнулъ рукой.

— Лучше ужь ничего не пишите!

— Какъ-же такъ, чтобъ не писать? За это я въ отвѣтъ попаду. Вѣдь ты-же женатъ?

— Четвертый годъ жена по отдѣльному виду при докторѣ живетъ. Вѣдь изъ-за этого я и въ деревню не ѣзжу. Трудно, Иванъ Никитичъ, съ бабой сообразить, коли самъ здѣсь, въ Петербургъ, а она тамъ, въ деревнѣ. Ни ее поучить настоящимъ манеромъ, ни что… Просилъ ейнаго дядю… Да развѣ дядя что можетъ? Ну, и запустилъ. Вотъ уже четыре года скоро… Богъ съ ней! Бабенка молодая… Дѣтей нѣтъ.

— Однако, въ паспортѣ ты значишься и, женатымъ… — возразилъ Густомясовъ.

— Женатъ-съ, женатъ-съ… Настоящимъ манеромъ желать.

— И не разведенъ?

— Боже избави!

— Ну, такъ мы такъ и запишемъ, что женатъ. Умѣетъ-ли читать? Да… Гдѣ учился? Въ сельскомъ училищѣ?

— Никакъ нѣтъ-съ. У пастуха.

— Какъ у пастуха?

— Такъ точно-съ… У пастуха. Лѣтомъ онъ у насъ былъ пастухъ, а по зимамъ грамотѣ училъ. И отлично училъ, Иванъ Никитичъ. Въ мое время сельской школы у насъ не было, а училъ пастухъ, и вотъ я, слава Тебѣ Господи, и читать, и писать — въ препорціи…

— Ну, иди съ Богомъ и присылай Ивана Антипова.

Максимъ Гавриловъ, поклонясь, удалился. Вошелъ Иванъ Антиповъ — черный, кудрявый, съ маленькой бородкой, въ франтовскихъ сапогахъ гармоніей, въ черномъ пиджакѣ нараспашку и въ черной атласной жилеткѣ, «травками», поверхъ которой бѣлѣла большая шейная часовая серебряная цѣпочка.

— Иванъ Антиповъ Антиповъ, — прочиталъ Густомясовъ. — Это у меня все ужъ записано. Записано, что ты холостъ…

— Какъ на духу долженъ я отвѣчать? — спросилъ приказчикъ, косясь на хозяйское семейство.

— Само собой, долженъ говорить правду.

— Въ такомъ случаѣ, есть-съ…

— Что есть? Ты говори толкомъ! — крикнулъ на него Густомясовъ.

— Сударка есть, Иванъ Никитичъ, — потупясь далъ отвѣтъ приказчикъ.

— О, это вздоръ! Это не пишется.

— При младенцѣ-съ. Теперича ужь мясоѣдъ на исходѣ, а послѣ Пасхи вамъ и Аннѣ Семеновнѣ, супругѣ вашей, хочу поклониться, чтобы благословили грѣхъ прикрыть.

— Не пишется, не пишется. Пока ты не повѣнчался, ты холостъ.

— Благодаримъ покорно, — поклонился приказчикъ. — А мы вѣдь располагали, что если такія строгости насчетъ этой переписки, что все безъ утайки… и такъ какъ даже старуха Спиридоновна…

— Ну, довольно. Тутъ вотъ о прозвищѣ… Нѣтъ-ли у тебя какого-либо прозвища?