Николай Лейкин - На заработках

— Почтенный! Чайничекъ-то у насъ пустъ! Нацѣдите еще кипяточку! выкрикивала мужчинѣ въ пиджакѣ Анфиса.

— Вотъ и я теперь оттаяла, сказала Арина, выпивъ чашекъ пять чаю. — А давеча просто не своя была. Не только-что снаружи, а даже нутро все тряслось.

Чай былъ спитъ, но женщины все еще продолжали пить кипятокъ, до того онѣ назяблись за ночь, до того имъ пріятно было горячее. Наконецъ онѣ опрокинули чашки на блюдечкахъ кверху донышкомъ и чаепитіе кончилось. Анфиса разсчиталась съ хозяиномъ чайной и заторопила женщинъ:

— На работу, дѣвушки, на работу. Долго мы сидѣли здѣсь. Прикащикъ-то на тряпичномъ, поди ужъ вставши, дожидается насъ и ругается. Закапризится, что поздно за работу примемся… такъ вѣдь можетъ и со двора согнать.

Всѣ поспѣшно повскакали и стали выходить изъ чайной на улицу. По улицѣ онѣ почти бѣжали по направленію къ тряпичному двору.

Прикащикъ на тряпичномъ дворѣ дѣйствительно былъ уже вставши и расковыривалъ крючкомъ какую-то сильно слежавшуюся кучу мусора, разсматривая, изъ чего она состоитъ. Изъ подъ навѣса виднѣлись уже старуха и двѣ ея товарки по работѣ. Онѣ сидѣли около тряпокъ и разбирали ихъ.

— Долгонько, толстопятыя, вы по трактирамъ проклажаетесь, долгонько! — сказалъ женщинамъ прикащикъ. — Эдакъ вѣдь намъ нельзя, за это мы въ другой разъ и по шеямъ. Деньги вѣдь за работу-то берете, а не щепки. Ну, принимайтесь скорѣй за тряпки. Живо, живо!

Женщины бросились подъ навѣсъ.

— А гдѣ-же Лукерьюшка? — вспомнила про Лукерью Акулина. — Неужто еще все спитъ? Надо ее разбудить, а то вѣдь прикащикъ ее со двора сгонитъ.

И она бросилась въ сарай за Лукёрьей. Лукерья оказалась дѣйствительно все еще спавшей подъ мѣшками съ тряпками. Акулина насилу раскачала ее.

— Иди, мать, за работу. Прикащикъ ругается. Мы ужъ всѣ принялись и работаемъ, говорила Лукерьѣ Акулина.

Лукерья, вылѣзши изъ-подъ мѣшковъ, ежилась отъ холоду и посоловѣлыми глазами смотрѣла на Акулину. Лицо ея было страшно отекши и опухши и отъ нея самой сильно разило виннымъ перегаромъ.

— Страхъ какъ башка трещитъ! Ошиблась я вчера, сильно ошиблась насчетъ вина. Чулки-то продала да и вздумала выпить. Фу! Даже еще сегодня шатаетъ! жаловалась Лукерья Акулинѣ и нетвердыми шагами поплелась за ней изъ сарая подъ навѣсъ.

Начался второй рабочій день на тряпичномъ дворѣ. Гдѣ-то на колокольнѣ заунывно звонили къ заутрени.

Послѣ холодной ночи и утренняго мороза день разыгрался опять теплый и солнечный. Весеннее солнышко весело заглядывало подъ навѣсъ и свѣтлой узкой полосой ложилось по краю его. Хотя женщины сортировали тряпки въ той части мѣстности подъ навѣсомъ, которая оставалась въ тѣни, но работать и тамъ было не холодно. Время отъ времени, онѣ, впрочемъ, выходили на солнышко и съ наслажденіемъ потягивались. Принялась за работу и Лукерья, но работа со вчерашняго похмѣлья, видимо, была ей тяжела. Лукерья то и дѣло прерывала работу, чтобы закурить папиросу.

— Чего ты, дура, деньги съ одного палишь. Лучшебы на хлѣбъ поберегла, говорили ей демянскія женщины.

— А вамъ какая забота? Чулки продала, такъ хватитъ и на хлѣбъ, и на папиросы.

— Да вѣдь это на сегодня хватитъ. а надо о передѣ подумать. На Пасху вѣдь останешься совсѣмъ безъ работы.

— Кофту продамъ и на нее сыта буду.

— Кофту! Да развѣ можно кофту объ эту пору!.. А застудишься да заболѣешь?

— Тѣмъ лучше. Въ больницу на даровые хлѣба лягу. У меня больничныя заплочены.

— Ты и не завтракала сегодня, милушка? участливо отнеслась къ Лукерьѣ Акулина.

— Какой тутъ завтракъ! Мнѣ и на ѣду-то противно смотрѣть послѣ вчерашняго. Теперь-бы стаканчикъ на поправку…

— Да что ты! Вѣдь стаканчикъ-то пятачекъ стоитъ.

— А что-жъ изъ этого? Плевать! Деньги найдутся.

Акулина покачала головой и не возражала. Часовъ около десяти утра Лукерья вышла изъ подъ навѣса и изчезла. Черезъ полчаса она явилась обратно пьяная, сѣла около тряпокъ, но за работу не принималась и запѣла извѣстную пѣсню «Стрѣлочекъ». Голосъ ея былъ хриплый, она поминутно откашливалась, и изъ пѣсни ничего не выходило.

— А я, дѣвушки, въ прежніе годы и въ актрисахъ была, начала Лукерья. — Право слово, въ хору въ Нижнемъ, у Макарья на ярмаркѣ пѣла. Въ красномъ сарафанѣ, съ позументами, на головѣ повязка съ бусами. Вотъ житье-то! Купцы страсть какъ угощали. Бывало, на пиво-то мы и не глядѣли, а лимонадъ съ коньякомъ, либо красное вино, либо марсалу. Марсалу я ужасти какъ обожаю. Знаете-ли, что такое марсала?

Женщины молчали и улыбались.

— Ну да гдѣ вамъ знать: вѣдь вы сивая деревня необразованное невѣжество, продолжала Лукерья. — А ужъ и попила-же я въ Нижнемъ на ярмаркѣ этой марсалы! Или марсалу, или портеръ; или портеръ, или марсалу… Только это питье и обожала. Голосъ у меня въ тѣ поры былъ такой, что на отличку, коса до пояса… Право слово, коса до пояса. Изъ-за моей косы одинъ купецъ даже пожениться на мнѣ хотѣлъ. Не вѣрите? Брилліантовое кольцо онъ мнѣ, милушки, въ сто рублей подарилъ — вотъ до чего былъ распалившись. А ужъ пуще всего онъ любилъ, когда я ему «Не уѣзжай, голубчикъ мой» пѣла:

пѣла Лукерья, прерывая пѣніе затяжкой папиросой и откашливаньемъ.

— Да брось ты, пьяная дура! — оборвала ее старуха николаевская солдатка, работавшая тоже подъ навѣсомъ. — Ну, чего ты тоску-то наводишь. Еще ежели-бы выходило у тебя что, а то словно кошка съ прищемленнымъ хвостомъ.

— Кошка съ прищемленнымъ хвостомъ… Какъ ты мнѣ смѣешь такія слова говорить! огрызнулась Лукерья. — А вотъ хочу пѣть и буду. Нарочно буду. Никого я сегодня уважать не намѣрена. На всѣхъ мнѣ плевать! «Не уѣзжай! Не уѣзжай, голубчикъ мой»! начала она выводить и опять закашлялась.

— Черти! Только съ тому сбили. Никакъ въ тонъ не могу попасть.

— Да гдѣ тебѣ въ тонъ попасть, коли ты пьяна, какъ стелька! Ты вотъ въ тряпку-то лучше руками попадай, чтобы прикащикъ по шеѣ не прогналъ, — говорила старуха.

— И на прикащика мнѣ вашего наплевать, и на все мнѣ наплевать! Хочу работать — работаю, не хочу — не работаю. Посмотрѣла-бы ты на меня, старая карга, какая я была въ хорѣ на ярмаркѣ и какъ меня тамъ всѣ почитали и уважали! Только, бывало и слышишь, что — Лизавета Федоровна, да Лизавета Федоровна. Тамъ я не Лукерьей, а Лизаветой называлась. Одинъ купецъ мнѣ шелковое платье подарилъ, а другой шаль турецкую. Да вѣдь какая шаль-то была! — прищелкнула языкомъ Лукерья и опять запѣла:

— Кто это такъ распѣваетъ?! Кого это тутъ такое веселье разобрало?! послышался голосъ прикащика, заглянувшаго подъ навѣсъ.