Анатолий Рогов - Выбор

- Я знал, что Даниил готовит сказку про тебя. Ждал. - Начал Вассиан, проверив перед этим, хорошо ли застегнута на ней шуба, не продувает ли.Часа три назад принесли наконец список с нее. Пространно написал. И знаешь, что в начале рассказывает: будто бы год или два тому в какой-то поездке муж твой Василий Иванович, оказывается, остановился у некоего дерева с птичьим гнездом, в котором были птенцы и о них усердно заботились родители кормили. Увидев это, великий князь и остановился - и горько заплакал, а вся многочисленная его свита в великой тревоге стала вопрошать: что-де с ним такое? Что за печаль-кручина омрачила вдруг его светлое чело и затуманила ясные очи? А он и отвечает, что вот, мол, даже у каждой птахи есть птенцы, и родители на них не нарадуются, не нарадуются, что продолжается их род, а вот у него и гнездо есть прекрасное, и жена любимая раскрасавица, а птенцов нет, не дал им Господь этой всеобщей радости и необходимости, а за что не дал, он-де никак не поймет, потому и в кручине-печали великой который уж год потому и плачет под этим деревом с птенцами. И будто все это по приезде он рассказал и тебе, и ближние видели, как он безутешно горевал, тоже тебе не раз рассказывали-вспоминали, и будто ты из великой своей любви к нему прониклась настолько его печалью, настолько сострадала ему, что пришла к митрополиту Даниилу и со святыми жертвенными слезами на глазах сказала, что выход есть только один - иночество: ты уходишь из мира в монастырь, чтоб он мог жениться еще раз, на не бесплодной.

- Не было этого! - возмущенно выдохнула Соломония.

- Не было, но кто это знает; ведь написано самим митрополитом!

Подмораживало. Их шаги звучали под каменными сводами все громче, все раскатистей. В широких светлых полосах оба были хорошо видны, а в темных лишь черные силуэты.

Светлые - черные... Светлые - черные...

- Далее Даниил рассказывает, как возмущался твоим решением, как уговаривал, отговаривал и объяснял, что подобное запрещено церковью подобный второй брак. Но ты стояла и стояла на своем, умоляла, рыдала и умолила-таки: он пошел к боярам и советовался с ними, пораженный твоим безмерным состраданием к мужу и к благу родного Отечества, и бояре хоть и не сразу, но все же согласились с тобой, что это самое лучшее, что можно придумать, хоть и очень печальное, и вместе с митрополитом они все пошли тогда с этим к государю, но тот поначалу так возмутился, так негодовал и кричал, что и слышать ничего подобного о любимой своей жене не желает, - и выгнал их от себя. И второй раз выгнал, но ты все настаивала. А в третий раз государь расплакался - и согласился с твоей неслыханной жертвой ради него и Отечества.

Слова у Даниила, конечно, другие: "благоверная великая княгиня, насладившись словом царских уст, - это он про разрешение уйти в монастырь! как пчела от медового сота, с радостью ушла в обитель Рождества Пречистыя в девичий монастырь, который на Рве, и тут волосы ее остриг отец Никольский игумен Давид, и наречена она в монашеском чине инокиней Софьей".

Соломония остановилась, потрясенно глядя на него широко распахнутыми, остановившимися глазами. Наконец тихо вымолвила:

- Он же митрополит!

Вассиан повел плечом.

- И завтра списки уйдут в народ, и все поверят, что все так и было.

- Он же митрополит! - повторила она. - Как можно?! Господь же спросит!

- Зато с государем за престол расплатился сполна. И тот вроде ни к чему не причастен, все вроде помимо его воли - кругом чист. Только Даниил ведь и полшага не сделал бы, не будь его желания.

Соломония неожиданно улыбнулась. Они все еще стояли.

- Нет, это не он. Он не мог. Потому что все равно ничего не будет - он же знает. Как согласился - не понимаю!

И двинулись дальше. Вассиан рядом, соображая, о чем это она.

Светлая полоса - черная... Светлая - черная...

- Вот ты спросил: я правда все время теперь хочу спать. Никогда так не хотела. И внутри меня все спит: ничего не хочу, нет ни печали, ни злобы ничего. Кажется, что это вообще все какой-то странный, долгий-долгий сон и все происходит не со мной и вот-вот должно кончиться...

- К великому сожалению, не сон, - вздохнул Вассиан.

- Значит, я что-то не так понимала и понимаю.

- Или кого-то...

* * *

Однако в Москве сказке Даниила верили мало. Потому что слухи разносили совсем иное, фантастическое и страшное о содеянном над бывшей государыней и о ее нынешнем состоянии и содержании в монастыре. И желающих повидать ее с каждым днем становилось все больше и больше... И ладно бы только из знатных, из лично ее знавших (брат Василия Юрий и тот под покровом темноты наведался!) из властей духовных и государевых служителей, но и самый простой московский люд, который зовется черным, и, конечно же, многочисленные нищие и убогие, живущие Христовым именем, и те теперь ежедневно толпились у ворот Рождественской обители и просили пропустить их к безвинно страдающей страстотерпице великой княгине государыне всея Руси Соломонии-Софии. А в воротах уже поставили стражей в тягилях и с саблями, и черный люд они, понятное дело, не пропускали, а те тогда просили хотя бы передать какой-нибудь гостинец. Один мужик принес даже клетку с живой лебединой парой - сказал, что она поймет, кому сей намек. А ветхая старуха передала дивной красоты и пушистости кота, ласковей которого, сказала, нет во всем свете. "От себя оторвала, чтоб утешал-успокаивал". Много чего было. И деньги, алтыны да полтины потекли в монастырь рекой, а от богатых и суммы давно уж тут невиданные.

Знатных и людей достаточных никто в воротах, конечно, не останавливал, и она с каждым днем все яснее видела, как много людей потрясены случившимся, совершенно искренне печалятся и любят ее. Думать никогда не думала, что так ее любят, и невольно сему все заметнее радовалась.

А в этот день, на Николу зимнего, Вассиан принес новое известие: Василию, оказывается, уже сыскана новая невеста - дочь покойного князя Василия Глинского, племянница изменника Михаила Глинского, сидящего в темнице, Елена. Ей всего пятнадцать лет, но она уже в теле, весьма смазлива и проказлива, воспитана как латинянка. Будто бы был уже даже сговор, и Василий очень торопит с венчанием, но пока это держится в секрете; чего-то опасаются.

- Меня не зовет, не принимает, несмотря на мои просьбы.

"Конец окончательный!" - сказала сама себе Соломония, ожидавшая именно такого известия. Но думала при этом не о своем конце, а о его.

И опять пожалела его.

А дней через десять о новой женитьбе великого князя знала уже вся Москва. И все обсуждали теперь не только горькую судьбу Соломонии, но и эту новость, и эту Глинскую, и вновь и вновь великого князя. Почему выбрал столь юную? Ведь разница в целых тридцать лет. Стало быть, больно сильно глянулась, больно, сказывают, телом зазывная, а лицом ничего особенного, с Соломонией не сравнимая. Но седина, известно, в голову - бес в ребро; не иначе как изошел плотью государь, коль забыл всякий стыд и совесть и не боится Бога. Митрополит же во всем ему потакает, потому что "карманный".