Анатолий Рогов - Выбор

Большинство по-прежнему понимало все это только так и гневно осуждало Василия.

Но росло число и тех, кто рассуждал, что митрополит в своей сказке тоже прав: государству русскому происходившее позарез необходимо, ибо, как ни хороша прежняя государыня российская, потомства от нее определенно не будет, коль двадцать лет не было - жалко, конечно, ее, - но что поделаешь...

Теперь Соломония спала совсем мало: отмолится, ляжет, поначалу сразу уснет, но вскоре непременно пробудится, - как-то забыла погасить у изголовья свечку, пробудилась, а она почти и не убавилась, - значит, спала совсем капельку, - однако голова ясная и думы, думы, воспоминания. Не понимала, как он сам-то решился на это. Ну ладно - обуяло. С ней же тоже это бывало, а толку... Но если правда вдруг получится? Если дело и вправду в ней?.. Мысль пришла не впервые, но впервые обожгла - она даже крепко зажмурилась, потом прижала веки пальцами так, что им стало больно, хотя в келье и без того было темно, еле теплилась лишь красная лампадка у образа Богоматери, но ей казалось, что полная-полная чернота как-то оградит ее от этой обжигающей мысли. В самом деле, почему она уверовала, что дело в нем, когда многие говорят, что всегда в бабах? Мало ли, что слаб,- не от этого же зачатие, а от нее. Но тогда он совершенно прав, что решился наконец. Надо бы, наверное, и много раньше. И ей самой надо бы давным-давно додуматься, самой предложить...

"Что? Господи, вразуми!.. За что мне все это? чем провинилась пред тобой?! Что делала не так? Почему не дал Ты мне дитё? как определил иметь его всякой женщине - жене? За что обрек на эти несчастья?.."

Споткнулась на этом слове, остановив на мгновение скачки мысли, и стала слезно виниться:

"Прости! Прости, Господи, за ропот мой глупый! Вовсе глупый! Сделал меня великой княжной. Государыней! К каким делам приставил, столько счастья великого видела, а я дура!.. Знаешь же, всем нам всегда всего мало. Прости, грешную! На все Твоя воля! Винюсь! Прости и помилуй!"

Сползла с топчана, стояла перед образами на коленях на холодном дощатом полу в одном исподнем и читала молитвы, а красная лампада почему-то разгоралась все ярче, ярче, и глаза Пречистой и венец на ней и глаза Младенца вроде бы вспыхивали, жили, глядя на нее...

"Да, кроме монастыря - ничего! - думала она дальше. - Но предложила бы я его сама? Нет. А если бы он предложил, сам попросил по-доброму, по-хорошему?.. Тоже ведь ни за что бы не согласилась... Не могу, не хочу, не желаю без воли! Не могу! Прости, помилуй мя, Господи, грешную, неразумную! Не могу! Не желаю! - Опять споткнулась, задумалась. - И он это знал, знал, что не соглашусь никогда, и правильно, значит, силком-то, насилием-то. Как иначе-то? Но я же не виновата. Не виноватая же я! Не виноватая!"

Наутро в келью влетела Дарья Мансурова, бухнулась на колени, целуя ее руки, и запричитала почти так же, как недавно она:

- Прости нас, грешных, матушка, за-ради Христа! Виноватые мы перед тобой, подлые, неразумные! От горя вот и жалости не знали, что делать, как отмстить за надругательство, за боль твою... Схватили намедни Анну-то, ночь не ночевала в своем дому, вот... А до утрени еще и за мужиком ейным пришли, увели. Что теперь будет-то! Вот! Виноватые мы! Виноватые!

- Погоди! Отдышись!

Маленькая, плотная, быстрая, быстро и ловко исполнявшая любое дело, не шибко разговорчивая и рассудительная, Дарья при разных неожиданностях и опасностях очень пугалась, терялась - страшно, например, боялась грозы и пряталась от нее аж в чуланы без окон, чтоб только не видеть молний и не слушать грома, вся съеживалась и дрожала и говорить начинала быстро, путано и непонятно.

- Говори по порядку.

- Схватили Анну Траханиот. Для дознания. Но счас уж отпустили, она уж дома. Лежит. Поротая. Десять плетей дали.

- За что?!

- За козню.

- За какую козню?

- Юрья Малого, мужа ейного, тоже, говорю, увели недавно.

- Объясни, какая такая козня? - ничего не понимая, повторила Соломония.

- Отмстить за тебя мы придумали, вот! Прости ты нас ради Христа! Виноваты!

- Как отмстить?

- Шептали всем, что ты понесла, затяжелела.

Соломония, вытаращив глаза, плюхнулась на топчан от изумления.

- Думали, испугаются, что натворили и что собираются, и все отменят.

- И?

- Все отменят.

- Но я-то пустая. Узнают ведь.

- Думали, что хоть помешаем, сорвем все, а там как ни то, вот! Прости нас за-ради Христа! Из любви ведь дуры удумали. Думали, что испугаются, хоть подергаются, побесятся, вот!

- Ой, глупые! Ой, бедные мои! Думали, что с вами-то будет, когда все откроется? Плети-то небось только задаток.

- Да, за то, что долго скрывала: она сказала, что знает давно, но боялась говорить, вот! За то, что скрывала, десять плетей. Теперь моя очередь. Вот! Ну да нам наплевать, мы сговорились, нам не страшно за-ради тебя, за твои муки...

Обычно розовое, круглое, налитое лицо ее было, однако, белее мела, карие глаза беспокойно метались или застывали неподвижно. А тут она еще и обессиленно опустилась у стены прямо на пол, ловкие, быстрые руки ее легли на подол, точно мертвые плети. Соломонии стало ее безумно жалко, она подошла, прижала ее голову к своему животу, а та крепко обхватила ее ноги, и они довольно долго боялись шелохнуться и спугнуть эту горячую нежность и признательность друг к другу.

- А за тобой, значит, моя очередь. - Соломония неожиданно тихонько хмыкнула. - И ты ничего не бойся. И Анне скажи, чтоб не боялась. Говорите об этом вовсю. Не бойтесь! Молодцы! Семь бед - один ответ!

* * *

Через два дня пожаловали государевы личные дьяки Григорий Меньшой Путятин и Третьяк Раков, а их к ней не допустили, сказали, что не желает видеть и разговаривать о чем-либо. Не допустили ее келейницы Марфа и Анастасия, с которыми она разместилась в большой избе по соседству с настоятельской, где была ее просторная келья и маленькая, и закуток навроде бабьего кута, куда выходила русская печь и где готовилась еда.

Дьяки потолклись-потолклись на крыльце, на морозе и ветру, поуговаривали-поуговаривали вставших в двери келейниц - одну молодую, двадцатилетнюю, высокую, плечистую, сильную, вторую постарше на десять лет, пониже ростом, но тоже сильную, плотную, - но те и не шелохнулись, не впустили даже в сени, как приказала Соломония-София.

Дьяки развернулись - и к игуменье. Долго там были.

Соломония видела все в окно.

Пришла игуменья. Рассказала, что пытали, не заметно ли в инокине Софии каких-либо внешних изменений? Как себя чувствует?

- А я что, я только развожу руками: нет, ничего не заметно. Не верят. Пригляди, говорят... Чем интересуются, не пойму. Чем?

- Мы ж условились, матушка: я живу как знаю. И тебе обо мне многого лучше вообще не знать. Опасно.

- Это ясно. Я понимала, конечно, что хлопот с тобой будет невпроворот, но чтобы столько! Ты глядела, что у ворот-то делается. Но и выгода обители, признаюсь, огромная - не нарадуюсь. Благодарение тебе! Так что твое - твое. Будь спокойна. - Задумалась. Вздохнула. - И все ж как оно все будет?..