Анатолий Рогов - Выбор

Там было, как всегда, каменно-прохладно, полутемно, в глубине справа на высоких подсвечниках горели всего две свечи, и словно изваяние, не шевелясь, у чернеющей в полу ямы ждал старенький священник с тлеющим, красновато светящимся сквозь прорези кадилом. Пахнущую известью домовинку поставили возле ямы. Крышку не открывали - известью обмазывали домовины умерших от сильных зараз: чумы, холеры, проказы.

И отпевал батюшка торопливо и коротко, спросив только имя усопшего младенца. Сказала Георгий.

Она чувствовала себя невыносимо тягостно, омерзительно, устраивая и участвуя во всем этом. Не могла поднять головы. Стыдилась безумно Параши. Остальные-то ничего не знали. Твердила и твердила про себя: "Прости! Прости! Прости меня, Господи!" - и в то же время ждала, предвкушала уже, что вот еще чуть-чуть, еще полчаса, час - и она наконец сбросит с себя эту гадость, грех, подлость и замолит, вымолит прощение. Вымолит... Очистится...

Через полчаса беленая домовинка была засыпана землей и могильщик с привратником, кряхтя, с большим трудом положили на это место тяжеленную каменную черную плиту.

Сам Покровский собор и его подклеть-усыпальница были устланы такими редкими черными плитами, на которых писалось, кто под ними лежит.

Но на этой никогда ничего не было написано.

Однако знали о необычном погребении вскоре не только его участники, с каждого из которых она взяла слово не разглашать ее тайну, и не только в Суздале.

* * *

В мае следующего года, рассказывая, как государь подробно расспрашивал о ней, епископ Афанасий легонько, довольно поглаживал свою холеную волнистую бороду; чувствовалось, что для него встреча была весьма отрадной.

- Спрашивал, как выглядишь. Сказал, маленько пополнела, но изменилась мало... Про мастерскую спрашивал.

- Вызывал только за этим? - полюбопытствовала Соломония.

- Не-е-е, митрополит Даниил вызывал на суд князя-инока Вассиана Патрикеева.

И стрельнул в нее глазами - какое произвел впечатление! Знал об их большой дружбе.

А ее как ножом полоснули по сердцу, похолодела вся, и слезы навернулись невольные. Ждала, ждала она этого после его писем, готовилась к этому, но все равно стало невыносимо тяжко.

- За что судили?

- За ереси.

- Его?!

- Да. Сам митрополит обличал. Говорил-де Вассиан, что у Христа лишь одна природа - божественная, нетленная, хотя всем ведомо, что обладал двумя: божественной и человеческой. А он: аз, господине, как дотоле говорил, так и ныне говорю - плоть господня нетленна до гроба и во гробе нетленна. Ничего не признавал. Держался надменно. Язвил. Насмешничал. Чудотворцев называл смутотворцами. Правило - кривилом. Твердил, что в Евангелии писано: не велено сел монастырям держати. Митрополит во многом подробно его обвинял по святым писаниям, даже слова-де он некоторые неправильно писал. А он в ответ все ему через губу, все с усмешкой: "ино, господине, ведает Бог, да ты со своими чудотворцами". Разозлил всех донельзя. Митрополита ни разу святителем не назвал, лишь господине, господине...

Соломония вспомнила, что когда-то Василий давал ей читать письма Иосифа Волоцкого и там были те же обвинения Нилу и Вассиану. Значит, "господине", ничего своего даже и не придумывал.

- Про Аристотеля, Платона, Овидия тоже говорили?

- Да, что он их расхваливал, заставлял многих читать их книги и им подобные.

- Великий князь на суде был?

- Не-е-е. Знатных - никого. Только власти. И когда о тебе толковали, о нем ни слова.

- Ну и?

- Присудили сослать на исправление в Волоцкий монастырь.

- В Волоцкий?!

- Именно! - с явным удовольствием подтвердил Афанасий.

* * *

В середине тридцать второго года пришла весть, что в Волоцком монастыре "великой нужою" скончался князь-инок Вассиан Патрикеев, то есть был уморен голодом.

Писем ему там писать не разрешили. Ничего не разрешили.

Часть седьмая

- Хочешь, чтобы я легла с тобой? - зазывно блеснув глазами, спросила Елена после ужина.

- Нет, - сказал Василий.

За поездку третий раз напрашивалась, прошлый раз даже в монастыре у Троицы, но он и тогда не восхотел, устал. А нынче еще и нога левая что-то раззуделась пониже паха спереди и чесалась - с полдня почесывал. Когда его раздевали, увидел там нарывчик багровый с желтой сердцевинкой с маковое зернышко. Трогать не стал, только водкой протерли. Однако ночью тоже зудел, и сколько-то он не спал, но к утру поутихло, и они двинулись дальше.

Они - это государь, государыня с обоими сыновьями, всеми ближними людьми и всей дорожной челядью были в Троицком монастыре на празднике поминовения преподобного Сергия Радонежского сентября в двадцать пятый день - а теперь ехали в Волок Ламский. Около ста возков и подвод да конных раза в два больше.

В Волоколамске Шигона построил новый терем - он был и там наместником и звал на новоселье.

После второй женитьбы Василий возвратил ему все должности, в том числе и главного своего советника - вот и ехали, как не уважить!

Погоды стояли редкостные. Начало октября, а теплынь августовская; солнце припекает, небо сияет, леса все в золоте и багрянце, озимые словно зеленый пух, и все замерло, даже речки, озера и пруды точно зеркала - все наслаждалось последней летней благодатью. Для охоты лучшей погоды тоже не придумаешь, и у Василия аж под ложечкой посасывало и плечи поводило, так моментами хотелось пришпорить коня, гикнуть, рвануть в сторону от этого медленного обоза, махнув рукой псарям и ловчим, чтоб мчались следом и пускали собак или на эти яркие пухлые зеленя, или на лилово-черные пары, или в золото березняков и уже обнажившихся осинников.

Поэтому после пира не стал даже ночевать у Шигоны, уехал в сумерках в свое село Колпь неподалеку от Волоколамска и послал за братом Андреем Меньшим Старицким, приглашая его туда поохотиться.

В Колпи была богатая псарня из борзых, гончих, легавых, разных норных собак. Тоже заядлый охотник, князь Андрей прискакал к утру, и без всякого отдыха они тут же двинулись со сворами в поле, но отъехали совсем недалеко, как нарыв на ноге заболел так сильно, что Василий не мог сидеть в седле, съехал набок, потом вообще сел боком, свесив обе ноги справа.

И они вынуждены были повернуть назад; стремянный вел его коня под уздцы, а другой поддерживал его, чтоб не сползал.

Нарыв за два дня заметно увеличился, стал еще багровей, ногу сильно дергало, она горела, затем жар ударил и в голову, разлился по всему телу, он лег, лежал весь день, чувствуя, как жар все усиливается, усиливается; временами терял сознание и вроде задремывал, куда-то проваливался, ничего не слышал, а потом, не размыкая глаз, опять слышал, как к его ложу, сдерживая дыхание, тихонько приближаются то встревоженная Елена, то примчавшийся Шигона, то брат или кто из бояр и осторожно заглядывают за полог, и тогда он открывал глаза, старался глядеть бодро и на вопросы, не полегчало ли, отвечал, что будто бы полегче, только пить страсть как хочется, да похолодней, и слуги стремглав меняли кувшины со смородинным морсом на клюквенный, на рябиновый, на хлебный квас. Пил и пил. А ногу дергало все сильней, но временами и отпускало, и тогда он проваливался в дрему. Причем ощущение появилось такое, словно боли и нестерпимый жар у него не первый день, а давным-давно, целую вечность - так уже все наболело.