Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

И Кольйо разсказывалъ также, что Киркорди говорилъ прежде: «Стойте! или я одинъ впередъ, или я одинъ послѣ… Я слонъ, я китъ! Я какъ десять человѣкъ вмѣстѣ… Гдѣ льду вынести меня съ другими вмѣстѣ».

Потомъ, когда Але́ко ушелъ, у насъ былъ съ Кольйо разговоръ очень дружескій и любопытный. Я разспрашивалъ его подробно о томъ, какъ живутъ они въ консульствѣ, кого больше любитъ Благовъ и кого меньше и что́ нужно дѣлать, чтобы ему понравиться.

Кольйо совѣтовалъ мнѣ за обѣдомъ громко не жевать, съ ножа не ѣсть, руки чисто держать и Бостанджи-Оглу остерегаться, «потому что онъ, мошенникъ, завистливъ и предатель».

Наконецъ я рѣшился, помедливъ немного, предложить Кольйо еще одинъ вопросъ:

— Добрый мой Кольйо, — сказалъ я: — я вижу, что ты хочешь быть моимъ другомъ. Дай Богъ тебѣ за это долго жить. Давай же будемъ какъ братья во всемъ согласны. Скажи правду, любитъ Благовъ эту турчанку или не любитъ?

— Я думаю, что любитъ, — отвѣчалъ размышляя Кольйо. — Она веселитъ его, и онъ за это ее награждаетъ.

— А больше ничего нѣтъ?

— Пустыя это слова, Одиссей, — сказалъ Кольйо съ досадой. — Не вѣрь людямъ. У насъ любятъ осуждать, ты это знаешь. Только это ложь, и ты не вѣрь этому. Я бы зналъ.

Послѣ этихъ посѣщеній мнѣ стало еще веселѣе. Г. Благовъ дома даже и не завтракалъ; онъ прямо отъ паши поѣхалъ ко всѣмъ консуламъ (кромѣ Бреше разумѣется) и остался кушать у Ашенбрехера. Мы завтракали вдвоемъ съ Бостанджи-Оглу, и во время завтрака пришелъ Коэвино. Онъ въ этотъ день сталъ ангеломъ доброты. Въ этотъ день имѣлъ онъ также свой тріумфъ и въ это утро онъ свершилъ также свой подвигъ.

Ты не забылъ, я увѣренъ, мою притчу о бѣлыхъ зубахъ издохшей собаки ? Если же ты забылъ, то перечти ее, прошу тебя. Я, какъ говоритъ одинъ старинный писатель, не намѣренъ быть ясенъ для того, кто ко мнѣ не внимателенъ.

У Адониса Куско-бея, богатаго и скупого, у этого мѣстнаго нашего Креза-циника въ сюртукѣ блестящемъ отъ ветхости, у Куско-бея развратнаго и лукаваго, у этого обольстителя бѣдныхъ христіанскихъ дѣвушекъ, просящихъ приданаго, у этого архонта низкаго передъ властями и недосягаемо-гордаго съ людьми неимущими и простыми, былъ также одинъ рядъ очень бѣлыхъ и ровныхъ прекрасныхъ зубовъ. Онъ очень былъ привязанъ къ своей старой матери и чтилъ ее такъ искренно, какъ иногда не чтутъ матерей своихъ и хорошіе люди.

Мать эта опасно занемогла. Составился консиліумъ; но больная сказала сыну, что она вѣритъ только одному человѣку — Коэвино и проситъ его послать за нимъ. Она, какъ madame Арванитаки, находила, что только у одного Коэвино есть та божественная искра, которая внушаетъ довѣріе больнымъ. Каково было надменному и богатому архонту итти къ этому дерзкому безумцу, который въ многолюдномъ обществѣ назвалъ его глупцомъ, невѣждой и негодяемъ и предлагалъ сойти внизъ, чтобы проломить ему голову палкой и удостовѣриться, есть ли у него мозгъ!

Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.

Коэвино не торопясь пробралъ проборъ, не спѣша одѣлся, вздѣлъ pince-nez и вышелъ одѣтый въ нетопленую пріемную, гдѣ уже давно дрожалъ Куско-бей.

Увидавъ его, Куско-бей всталъ стремительно, восклицая:

— Докторъ! Мать моя при смерти!

Но Коэвино, смѣривъ его съ головы до ногъ въ pince-nez, сказалъ тихо и улыбаясь ему:

— Добро пожаловать моему ослу! Добро пожаловать моему мерзавцу!

— Докторъ! Я прошу васъ…

— Иду, мой оселъ! Иду, мой архонтъ! Иду, мой дуракъ! Иду, моя скотина!

И пошелъ и осмотрѣлъ старуху, и ей скоро стало легче. Коэвино послѣ этого колебался даже взять тѣ пять золотыхъ, которые упрашивалъ, умолялъ его взять благодарный сынъ, и взялъ только потому, что старуха сама ему сказала съ чувствомъ:

— Я тебя прошу, благодѣтель мой, возьми ты ихъ!

Послѣ такого торжества европейской науки и его личнаго таланта надъ богатствомъ злопріобрѣтеннымъ, надъ порокомъ и невѣжествомъ какъ же было доктору не смягчиться хоть на короткое время ко всѣмъ людямъ, какъ было не «замкнуть все человѣчество (такъ онъ самъ говорилъ, простирая руки и возводя очи къ небу), въ горячія и безпредѣльныя объятія любви!»

Отъ Куско-бея онъ прямо пошелъ на квартиру Бакѣева, у котораго онъ съ самой ссоры на островѣ не былъ. Онъ еще и раньше, какъ только узналъ о томъ, что Бреше оскорбилъ русскаго секретаря, порывался пойти къ нему въ тотъ самый вечеръ. Ему стало жаль, онъ простилъ его, онъ забылъ въ ту минуту, что Бакѣевъ такъ рѣзко заступался тогда — и за кого же? — за Исаакидеса, у котораго красноватый носъ виситъ внизъ и усы криво подбриты… Но не рѣшился, опасаясь сухого пріема, ибо Бакѣевъ, правда, не былъ ни простъ, ни прямъ, ни искрененъ.

Теперь онъ пошелъ къ нему; они помирились и вмѣстѣ бранили Бреше и хвалили Благова.

Отъ Бакѣева Коэвино пришелъ въ консульство, прямо подошелъ къ Бостанджи-Оглу, схватилъ его, обнялъ и воскликнулъ весело: «А! а! а! Забудь мою фурію , мой добрый Бостанджи. Забудь! Если бъ у тебя были такіе нервы, какъ у меня, ты пожалѣлъ бы меня, а не сердился. Во имя Божіе прошу тебя, забудь это все! Я сегодня такъ счастливъ!.. У меня есть кейфъ сегодня… Я умоляю тебя, не порти мнѣ кейфа ! Ха, ха! ха, ха! ха, ха!»

Бостанджи-Оглу сказалъ ему:

— Богъ вамъ проститъ, докторъ; другой разъ не надо оскорблять такъ бѣднаго человѣка, который въ зависимости тяжкимъ трудомъ пріобрѣтаетъ себѣ хлѣбъ и который поэтому не въ силахъ самъ себя защищать.

Коэвино покраснѣлъ, застыдился, на глазахъ его показались слезы. Онъ помолчалъ, потомъ ушелъ наверхъ дожидаться Благова… и не болѣе, какъ минутъ черезъ пять уже весь обширный конакъ Шерифъ-бея былъ наполненъ его радостньмъ воплемъ и хохотомъ, и потолокъ надъ нашей канцеляріей дрожалъ отъ его топота и прыжковъ. Онъ вѣрно разсказывалъ Кольйо или садовнику, который топилъ тамъ печи, о своей побѣдѣ надъ Куско-беемъ.

По уходѣ доктора наверхъ, у насъ съ Бостанджи-Оглу начался разговоръ, который для меня былъ очень важенъ по своимъ послѣдствіямъ.

Я сказалъ ему, смѣясь и указывая глазами на потолокъ:

— Гремитъ нашъ Зевсъ!.. Гремитъ съ Олимпа!

На это Бостанджи отвѣчалъ печально:

— Пусть гремитъ. Онъ-то точно, что человѣкъ пустой и не злой. А что́ ты мнѣ скажешь, Одиссей, о м-сье Благовѣ?.. Что́ вчера онъ мнѣ говорилъ за обѣдомъ? Что́ за деспотизмъ! Что́ за варварство обращаться такъ со мною, котораго онъ самъ выписалъ изъ Константинополя за мое прекрасное знаніе языковъ, и русскаго, и французскаго, и турецкаго, и греческаго, за мое трудолюбіе!.. Какъ было не оцѣнить то, что я за него вступился, то, что я ему доказалъ мою преданность! Нѣтъ, Одиссей, яблоня другихъ плодовъ, кромѣ яблокъ, дать не можетъ! Московитскій деспотизмъ похуже турецкаго будетъ!.. Что́ за злость въ его отвѣтахъ! Что́ за презрѣніе! Что́ за ядъ горчайшій! За что́? Скажи мнѣ, за что́?