Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Я молчалъ. Что́ мнѣ было говорить на это? Я готовъ былъ и пожалѣть его, но не настолько, чтобы говорить противъ Благова, даже и тогда, когда я нахожу его не вполнѣ правымъ… Не такъ я уже глупъ и вѣтренъ, чтобы сдѣлать это! Зачѣмъ я буду говорить? Кому будетъ легче отъ того, что я соглашусь съ Бостанджи-Оглу?.. Только мнѣ самому можетъ быть хуже въ несчастную минуту, а Бостанджи-Оглу я этимъ не спасу и не утѣшу. Итакъ я рѣшился молчать и молчать.

Бостанджи-Оглу, предполагая должно-быть, что молчаніе мое есть нѣмое порицаніе жестокости молодого консула, все болѣе и болѣе одушевлялся. (Руки его уже не опускались, онъ безпрестанно поднималъ ихъ выше головы тѣмъ противнымъ движеніемъ, которое придавало ему нѣчто подлое, и глаза его блестѣли отъ горести и гнѣва.)

— Я знаю всѣ политическія тайны консульства, — продолжалъ онъ. — Я могу сдѣлать вредъ! Я знаю, гдѣ ихъ шифръ секретный… Какъ ни запирай его, какъ ни прячь они… А я могу все розыскать, когда захочу… Если я захочу, то я могу доказать, что въ самомъ дѣлѣ я не даромъ поповскій сынъ. Я докажу на дѣлѣ, что сынъ попа — племянникъ самому дьяволу… Понимаешь?

Я хотѣлъ тотчасъ спросить у него: «А чѣмъ виновата вся Россія, если Благовъ тебя огорчилъ?» но отложилъ этотъ вопросъ и сдѣлалъ ему сначала другой:

— Какія же такія великія тайны можешь знать ты, писецъ консульства? Ты не секретарь.

— Ты думаешь? Ты такъ думаешь? — спросилъ Бостанджи злорадно и таинственно. — Пусть будетъ по-твоему! Одно я скажу тебѣ… только одно, слышишь. Тутъ есть проектъ возстанія… Постой…

Онъ пошелъ въ уголъ, искалъ долго въ какихъ-то бумагахъ. Нашелъ; пошелъ припереть дверь и, возвратившись, подалъ мнѣ французскую бумагу, переписанную очень спѣшно его собственною рукой, и сказалъ мнѣ: «Читай!»

Я читалъ; а онъ стоялъ за спиной моей, помогая мнѣ разбирать, и переводилъ мнѣ по-гречески цѣлыя фразы.

Точно, это былъ проектъ возстанія, преимущественно въ сѣверной Албаніи. Шла рѣчь о Вассоевичахъ, о феодальныхъ преданіяхъ буйныхъ Арнаутовъ, о Гегахъ, объ Албанскихъ католикахъ…

Но Бостанджи-Оглу, все-таки опрометчивый, при всей природной злокозненности своей, не обратилъ вниманія на одно. Проектъ этотъ былъ не русскій. Онъ былъ составленъ однимъ гарибальдійцемъ или французскимъ коммунистомъ, не могу навѣрное теперь утверждать. Онъ былъ только поданъ при случаѣ гдѣ-то, даже и не здѣсь, Благову, который возвратилъ подлинный проектъ автору съ надписью: «Вотъ воздушные замки! и, притомъ, развѣ этотъ странный анахронизмъ, который зовутъ Турція, не лучше все-таки (какъ зло знакомое) тѣхъ разлагающихъ и вздорныхъ принциповъ, которые ваши единомышленники желали бы внести въ среду этихъ добрыхъ и наивныхъ населеній Востока?» Онъ возвратилъ автору подлинную его рукопись съ этимъ блестяшимъ замѣчаніемъ (съ которымъ и я теперь, послѣ пятнадцати лѣтъ опыта и знанія, вполнѣ согласенъ); но, разумѣется, онъ приказалъ самъ снять съ него, на всякій случай, копію. Это была его обязанность. И онъ, можетъ быть, не смутился бы даже, если паша или самъ султанъ узнали бы объ этомъ! Но Бостанджи-Оглу, трудолюбивый, знающій языки, иногда лукавый, былъ все-таки, какъ я сказалъ, не уменъ и вѣтренъ. Списывая самъ все одною и тою же рукой и очень спѣшно, онъ списалъ въ строку и надпись Благова, не обративъ на нее вниманія…

Я тогда тоже сразу не совсѣмъ ясно понялъ это различіе; исторіи этого проекта не зналъ вовсе и потому я не могъ отвѣтить на все это Бостанджи-Оглу такъ, какъ отвѣтилъ бы ему человѣкъ болѣе меня зрѣлый и знакомый съ этого рода дѣлами. Но я былъ все-таки грекъ , я былъ сынъ Востока, всосавшій съ молокомъ матери политическій смыслъ ; и я возразилъ ему такъ, какъ сумѣлъ бы ему возразить на это не только я, не только Кольйо, но я думаю и самъ маленькій Але́ко, складывавшій еще склады въ школѣ взаимнаго обученія. Я спросилъ его, выждавъ время:

— Скажи мнѣ, однако, чѣмъ виновата вся Россія въ томъ, что Благовъ несправедливъ къ тебѣ? А еще вотъ что́. А христіанамъ всѣмъ за что́ ты сдѣлаешь вредъ, обнаруживая подобныя вещи? И еще, бѣдный ты мой, я прошу тебя, не говори ты мнѣ никогда такъ дурно противъ м-сье Благова, потому что мнѣ это очень непріятно, скажу тебѣ. Онъ благодѣтель мой. Что́ мнѣ дѣлать? Предать тебя — стыжусь и жалѣю, а слушать — не хочу.

Бостанджи-Оглу, услыхавъ мой отвѣтъ, поблѣднѣлъ; а потомъ, подумавъ немного, началъ улыбаться и, лукаво подмигивая мнѣ, сказалъ:

— Однако, ты чортовъ чулокъ, я вижу, загорецъ! Ты будешь патріотъ хорошій и вѣрный слуга единовѣрному намъ начальству… Молодецъ ты — браво тебѣ!.. Я хотѣлъ испытать тебя… Такъ какъ ты теперь здѣсь жить и писать будешь… Теперь я тебя и консулу и Бакѣеву все хвалить буду…

Я сказалъ ему на это:

— Благодарю тебя. Смотри, чтобы тебя они хвалили! — и тѣмъ этотъ разговоръ нашъ кончился. Но я запечатлѣлъ его въ сердцѣ моемъ.

Между тѣмъ топотъ Коэвино надъ головами нашими утихъ. Благовъ и Бакѣевъ возвратились и меня вдругъ позвали наверхъ.

Я увидалъ Благова уже въ шубѣ, въ фуражкѣ и съ тростью въ рукѣ.

— Идемъ къ софтѣ и сеису! — сказалъ онъ, глядя на часы.

Коэвино спросилъ его тогда:

— Итакъ soirée будетъ… Танцовщицы будутъ?.. Я хочу праздновать всѣ тріумфы разомъ: вашъ, мой, тріумфъ этого милаго Одиссея нашего надъ врагами его и гонителями!.. О! приди, приди мое сокровище!. Приди, мой Антиной, мой Эросъ! мой Антэросъ!.. — воскликнулъ онъ вдругъ, обнимая меня и цѣлуя…

— Докторъ! Оставьте Одиссея! — сказалъ ему Благовъ, съ упрекомъ качая головой.

— Ха-ха! ха-ха! — кричалъ Коэвино. — Да! и его тріумфъ… Празднуемъ сегодня же! все празднуемъ, все! Vivons! vivons! О, весна — молодость года! О, молодость — весна жизни нашей…

Мы вышли всѣ трое вмѣстѣ.

Изъ кавассовъ передъ нами шелъ одинъ только Ставри.

На улицѣ, когда я увидалъ, что мы въ самомъ дѣлѣ идемъ сами наказывать турокъ, у меня вдругъ дрогнуло сердце, и я сказалъ консулу:

— Monsieur Благовъ, боюсь я, чтобы послѣ турки мнѣ не отмстили.

Но Благовъ не обратилъ на мои слова ни малѣйшаго вниманія и отвѣчалъ:

— Ну, бойся, если тебѣ охота.

Нечего было дѣлать, я шелъ за нимъ.

Оба турка жили недалеко отъ консульства. Софта жилъ въ домѣ ярко-зеленой школы турецкой, которая выступомъ выходила на широкую улицу, а сеисъ рядомъ со школой, у какого-то другого турка въ услуженій.

На полдорогѣ Ставри остановился и сказалъ консулу:

— Эффенди, если мы пойдемъ звать ихъ, они не выйдутъ на улицу. А надо иначе сдѣлать.

— Внутрь войдемъ, — сказалъ Благовъ.

— Нейдетъ, эффенди, въ домъ входить для такихъ дѣлъ! Пусть будетъ открыто, на улицѣ лучше.

Я удивился, что Благовъ послушался старика тотчасъ же и отвѣчалъ: