Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Я отвѣчалъ, пожимая плечами, что я кажется въ этомъ ничего не могу.

— Кого господинъ Благовъ слушаетъ? Никого!

— Пусть такъ! — продолжалъ Исаакидесъ, — но все-таки напоминаніе одно… У него разныя мысли и заботы. Напоминаніе… Послушай меня…

И онъ отвелъ меня еще подальше отъ другихъ и продолжалъ съ выраженіемъ самой вкрадчивой ласки во взглядѣ и голосѣ:

— Сыне мой! Развѣ ты не знаешь, что и отецъ твой можетъ большія выгоды отъ меня имѣть чрезъ это дѣло… Я отчаиваюсь въ возможности достигнуть хорошаго результата безъ помощи великой державы и безъ вмѣшательства энергическаго консула… Турки выдумали, будто я не возвратилъ Шерифу нѣсколько расписокъ и будто въ другихъ есть подлогъ. Клеветать на христіанъ имъ всегда легко! На что́ подлогъ? Шерифъ и безъ того долженъ мнѣ больше тысячи лиръ золотыхъ… Кто виноватъ, что онъ пьяница и расточитель… Не я же!.. Посмотри, какой домъ три года тому назадъ построилъ. На что́ онъ ему былъ?.. Турецкая нерасчетливость… Пусть пропадаетъ…

Тутъ Исаакидесъ, все улыбаясь весело и довольно отвратительно, повторилъ очень нагло то, что́ онъ говорилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ на островѣ, когда ссорился съ Коэвино.

— Не могу я « чернымъ ружьемъ» и ножомъ терзать турка, такъ я его иначе сгублю и пользу христіанамъ сдѣлаю… Слушай же, сыне мой… Надо спѣшить… Ему, Шерифъ-бею, просватали теперь богатую невѣсту, дочь Пертэфъ-эффенди. Завтра или послѣзавтра свадьба… Надо налегать на него, пока деньги у него есть… Иначе онъ опять ихъ растратитъ, и гдѣ мы ихъ возьмемъ?.. А я твоему отцу готовъ даже половину отдать всего долга его, лишь бы мнѣ другую половину счетомъ отъ турокъ получить… Подумай объ этомъ, сыне мой… Не говори, что ничего не можешь… Богъ это знаетъ! Постарайся… Польсти Бостанджи-Оглу, чтобъ онъ у консула настаивалъ. Помни, говорю я тебѣ, что Шерифъ женится теперь на богатой и что ты можешь пособить отцу твоему пріобрѣсти деньги большія, или домъ, или землю вмѣсто денегъ… когда бей вынужденъ будетъ продать… Смотри, теперь и деньги у бея есть, и консулъ русскій молодецъ. Мѣняются обстоятельства… Развѣ не можетъ завтра уѣхать Благовъ? Развѣ всѣ русскіе консулы такіе, какъ онъ? Тоже и между ними есть никуда негодные…

Рѣчь искусителя была сладка, и меня впервые поразила ясная мысль о возможности отцу моему внезапно пріобрѣсть довольно хорошій капиталъ, который или здѣсь бы въ Эпирѣ улучшилъ и возвысилъ наше положеніе, или бы послужилъ по крайней мѣрѣ къ расплатѣ съ болгарскимъ злодѣемъ Петраки-беемъ на Дунаѣ (пусть его дѣло вовсе неправое и долгъ отца небывалый вовсе; но вѣдь мы въ Турціи , и я не разъ удивлялся терпѣнію отца моего, который вотъ уже лѣтъ пять-шесть напрасно тратился и мучился, отстаивая права свои).

Да! слышать то, что́ говорилъ Исаакидесъ, было мнѣ очень пріятно, но… что́ я могъ? вотъ вопросъ.

Такъ я и еще разъ сказалъ ему:

— Хорошо! Но что́ я могу?.. въ мои годы и въ моемъ положеніи…

Исаакидесъ кощунственно возразилъ мнѣ на это словами псалма:

«Малъ бѣхъ въ братіи моей и юнѣйшій въ дому отца моего: пасохъ овцы отца моего… Изыдохъ въ срѣтеніе иноплеменнику и проклятъ мя идолы своими…»

На это я не отвѣтилъ. Его лесть и корыстныя надежды, которыя онъ возбудилъ во мнѣ, боролись въ душѣ моей съ тѣмъ все-таки непріятнымъ впечатлѣніемъ, которое производилъ во мнѣ его ползающій характеръ… Конечно, что́ говорить. Хорошо получить пятьсотъ золотыхъ или имѣніе, или домъ… Хорошо!..

— Еще рюмочку на дорогу, — говорилъ Исаакидесъ.

Я выпилъ еще одну рюмку на дорогу, кланяясь, благодаря и обѣщая сдѣлать все, что́ могу…

— А что́ могу, все-таки не знаю!

Наконецъ Исаакидесъ отошелъ отъ меня и, присоединясь снова къ женѣ и господину Вамвако́су, продолжавшимъ еще вмѣстѣ пѣть, началъ тоже басомъ патріотическій припѣвъ:

Я смотрѣлъ, гдѣ Кольйо… Но онъ опять куда-то скрылся… Я пошелъ искать его и нашелъ его внизу въ сѣняхъ у открытаго окна.

— Задыхаюсь, — сказалъ онъ. — На вѣтеръ свѣжій хотѣлъ… Пойдемъ домой…

— Что́ съ тобой, Кольйо? — спросилъ я. — Ты опять печаленъ?..

— Ничего. Голова болитъ…

Мы вернулись въ комнаты и, простившись съ хозяевами, ушли.

Исаакидесъ и жена его прощались съ Кольйо очень ласково и ничѣмъ не отличали меня отъ него, ни привѣтствіемъ, ни пожатіемъ руки.

— Доброй ночи, Одиссей! Доброй ночи, Кольйо! Не забывайте насъ…

Но Вамвако́съ иначе простился съ хозяевами, иначе со мной, иначе съ Кольйо…

Не могу я изобразить, какъ именно, только иначе. И Кольйо это замѣтилъ и еще больше огорчился…

Мы возвращались въ консульство по темнымъ улицамъ съ фонаремъ и долго молчали.

Я все думалъ о чифтликѣ Шерифъ-бея, о домѣ его, о золотѣ и о томъ, зачѣмъ я такъ безсиленъ, что не могу ничего сдѣлать? И еще было одно обстоятелъство во всемъ этомъ дѣлѣ, которое затрудняло меня… Я вовсе еще не зналъ, хочетъ ли отецъ мой дѣлиться барышомъ съ Исаакидесомъ или нѣтъ. Впрочемъ, думалъ про себя: «какъ бы не хотѣть?»

Не знаю я о чемъ съ своей стороны размышлялъ Кольйо, но онъ вдругъ прервалъ молчаніе наше вопросомъ:

— Нравится тебѣ этотъ Вамвако́съ?

Я отвѣчалъ нерѣшительно, соображаясь со своимъ собственнымъ впечатлѣніемъ:

— Какъ будто хорошій человѣкъ. Просвѣщенный. А ты какъ его находишь?

— Хорошій!.. — отвѣчалъ Кольйо, какъ бы не желая высказывать настоящихъ чувствъ своихъ.

Я, занятый моими коммерческими мечтами, не желалъ продолжать разговора; но Кольйо опять возобновилъ его съ другой стороны.

— Думаю я иногда… Такъ… помыслъ пустой… Тяжела жизнь, мнѣ кажется, женщинѣ молодой, когда у нея мужъ такой некрасивый и неопрятный, какъ Исаакидесъ… Ты какъ думаешь?

Я отвѣтилъ ему на это поучительно, чтобы только онъ оставилъ меня въ покоѣ:

— Что́ жъ дѣлать, другъ мой! Не всѣмъ Богъ красоту далъ. Все-таки таинство и учрежденіе… Честенъ бракъ и ложе нескверно…

— Ты правъ, — сказалъ Кольйо, и больше мы ничего не говорили всю дорогу.

По возвращеніи въ консульство я нашелъ на столѣ моемъ письмо отъ отца, уже изъ Константинополя, а не съ Дуная; онъ сообщалъ мнѣ, что послалъ письмо и Благову съ просьбой пощадить его и не лишать драгоманства, если онъ немножко еще опоздаетъ; потому что онъ несовсѣмъ здоровъ и никакъ не можетъ тотчасъ выѣхать въ Эпиръ. Насчетъ дѣла Исаакидеса и Шерифъ-бея онъ писалъ такъ: «Какъ они (т.-е. Благовъ и Исаакидесъ), находятъ лучшимъ, такъ пусть и дѣлаютъ». Итакъ, изъ неожиданнаго письма этого явствовало, что отецъ мой не только отъ меня не требовалъ никакого содѣйствія въ этой тяжбѣ, которая меня начинала такъ живо интересовать, но и самъ почти отстранялся отъ нея, предоставляя все не зависящему ни отъ него самого, ни отъ меня ходу обстоятельствъ.