Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Но и я съ своей стороны уже успѣлъ очень скоро вспомнить объ одномъ важномъ условіи нашего юридическаго быта въ Турціи…

Вотъ о какомъ именно: у отца моего былъ хотя и не совсѣмъ правильно пріобрѣтенный эллинскій паспортъ, а я былъ райя (на этотъ разъ къ счастію); такъ что въ случаѣ какой-нибудь конфискаціи или продажи чифтликовъ и домовъ они были бы, вѣроятно, записаны отцомъ на мое имя, а не на его собственное…

Собственность! Недвижимая собственность!.. Или ужъ и въ самомъ дѣлѣ всѣ, всѣ сверкающія звѣзды разомъ спѣшатъ восходить на утреннемъ небосклонѣ твоемъ, Одиссей, мой сердечный!..

Газеты перомъ Исаакидеса гремятъ о тебѣ, о! патріотъ-человѣкъ…

Вельможи русскіе раскрываютъ тебѣ двери жилищъ своихъ… Молодыя дѣвушки сами хвалятъ и сами цѣлуютъ тебя.

Безнравственная уступчивость твоя ихъ сластолюбивымъ замысламъ, по милосердію ли, или по чему-либо иному, не казнится…

Въ политику уже входитъ…

Царское жалованье идетъ…

И если еще… «собственность» эта?..

Да! посмотримъ, что́ скажетъ тогда Несториди, который шутилъ прежде, что я слишкомъ ужъ добръ и глупъ и купцомъ быть не могу…

Шутилъ ли онъ?

На другой день уже съ ранняго утра я предался мечтамъ любостяжанія…

Учитель нашъ въ гимназіи возглашалъ громогласно и внушительно: «Печальныя и унизительныя для великой эллинской націи условія политической жизни сдѣлали то, что эта политическая жизнь …»

А я, устремивъ на него почтительные и лжевнимательные взоры, думалъ про себя, слегка вздыхая, объ одномъ имѣніи Шерифъ-бея въ полутора часахъ ходьбы отъ города. Унылое мѣсто!.. Гора, на склонѣ ея бѣлый, старый, пустой, препустой домъ, бѣдное христіанское селеніе, небольшая, но доходная мельница; мнѣ ужъ слышался шумъ ея каскадовъ… Деревьевъ тамъ очень мало… Видъ, конечно, не веселый, но есть кукуруза въ обиліи, есть и пшеница, и съ нихъ селяне должны, за то что живутъ на моей землѣ, уплачивать мнѣ два на десять. Хорошо! Они вѣдь не рабы же, наконецъ, эти соотчичи мои. И Авраамъ былъ богатъ; что́ жъ такое!.. «Текущу богатству не прилагайте сердца…» Вотъ что́ нужно. Оно течетъ теперь намъ въ руки само: что́ жъ я-то дѣлаю худого? Селяне имѣютъ право удалиться, если имъ непріятно платить. Свобода! Да! Конечно, оно такъ: «печальныя и унизительныя условія политической жизни…» Но вотъ какъ пойдутъ эти чифтлики, станутъ звать отца моего Полихроніадесъ-бей (какъ есть Фотіадесъ-бей); а меня, напримѣръ, Одиссей-эффенди… И я мысленно повторялъ, какъ бы прислушиваясь въ глубинѣ души моей къ пріятности звука: Фуадъ-эффенди, Рифаатъ-эффенди, Гумбухіанъ-эффенди, Одіанъ-эффенди, Одиссей-эффенди… Нѣтъ, хороши, дьяволъ ихъ возьми, эти турецкія имена! Да и чѣмъ же я виноватъ, наконецъ, тоже надо сказать и это. Видно часъ еще намъ эллинамъ освободиться не пришелъ! Всякая власть отъ Бога, и нравы турокъ несомнѣнно смягчаются… Надо бы какъ-нибудь это право! Да, впрочемъ, Благовъ молодецъ, ужъ онъ выиграетъ тяжбу!

А между тѣмъ въ той же самой душѣ моей, которую такъ ласкалъ шумъ мукомольныхъ каскадовъ, раздавались и другіе звуки, слышались совсѣмъ иного рода голоса и даже вопли… Зачѣмъ это дѣло ведется съ Шерифомъ, а не съ другимъ какимъ-нибудь подлымъ и злымъ туркомъ?

Шерифъ-бей еще и прежде и самъ по себѣ мнѣ нравился, и были еще сверхъ того особыя причины, которыя расположили меня къ нему и о которыхъ разскажу. Да нравился онъ и не мнѣ одному, но и другимъ христіанамъ.

Наружность его была довольно пріятная, выраженіе лица очень доброе и располагало въ его пользу. Говоря о внѣшности бея, я упомяну и о томъ, однако, что Шерифъ, несмотря на свое положеніе въ городѣ, на средства и кредитъ (которые были все-таки еще довольно велики пока), одѣвался очень дурно, но не иначе, какъ по-европейски.

Онъ ходилъ въ фескѣ, въ широкихъ панталонахъ дурного покроя и въ ваточномъ пальто, не дорогомъ и поношенномъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, какъ люди одѣваются хорошо по-европейски, и я сталъ больше понимать въ этомъ и безсознательно жалѣлъ, что Шерифъ-бей надѣлъ это платье цивилизаціи и моды , съ которымъ онъ и обращаться не умѣлъ. Пріятное и молодое лицо его портилось еще и тѣмъ, что онъ, какъ многіе у насъ, рѣдко брился. И эта черта была еще замѣтнѣе при плохой европейской одеждѣ; небритый подбородокъ въ восточной одеждѣ придаетъ только суровый и грубый видъ; а при европейской онъ дѣлаетъ человѣка похожимъ на грязнаго нищаго или на столичнаго уличнаго вора.

Непріятно, конечно, было видѣть человѣка, который построилъ такой великолѣпный домъ и тратилъ такъ много денегъ, такимъ неопрятнымъ. Но это все я разсуждаю теперь . А тогда я хоть и чувствовалъ смутно все это, но другія гораздо болѣе важныя соображенія заставляли меня съ самаго начала моего пріѣзда въ городъ смотрѣть на Шерифъ-бея съ искреннимъ дружелюбіемъ, жалѣя только, зачѣмъ такой хорошій человѣкъ не можетъ креститься и стать членомъ нашей общины.

Недостатки Шерифъ-бея вредили только ему и развѣ семьѣ его и ближайшимъ людямъ, такимъ же туркамъ, какъ онъ. Добрыя же его качества прямо относились къ намъ, христіанамъ, и были намъ дороги именно потому, что были рѣдкостью въ туркѣ.

Шерифъ-бей пилъ, напримѣръ, но онъ пилъ и бывалъ пьянъ у себя дома или у другихъ пріятелей турокъ, подобно ему падкихъ до раки ; изъ насъ онъ въ пьяномъ видѣ никогда никого не тревожилъ. Восточные люди всѣхъ вѣръ и племенъ стыдливы и шума не любятъ. Ни турку, ни болгарину, ни греку, ни армянину нѣтъ никакой охоты въ пьяномъ видѣ бить окошки и посуду и цинически выставлять всѣмъ людямъ напоказъ свое буйство, свой развратъ, свои оргіи.

Шерифъ-бей разорялся отъ неумѣренной жизни и отъ дурныхъ распоряженій по хозяйству; но онъ не былъ христіаноборецъ и свою мать, христіанку, такъ чтилъ и любилъ, какъ благослови Боже каждому изъ насъ почитать и любить!

Къ тому же, и не раздѣляя мнѣнія Исаакидеса, что турокъ позволительно грабить огромными процентами и даже фальшивыми расписками, все-таки можно сказать, какой же христіанинъ станетъ ненавидѣть тѣхъ мусульманъ, которые разоряются и вредятъ этимъ укрѣпленію мусульманскаго владычества? Чѣмъ слабѣе и бѣднѣе турки, тѣмъ естественнѣе намъ меньше ненавидѣть ихъ.

Шерифъ-бей былъ невѣжественъ и кромѣ плохого чтенія и письма на двухъ языкахъ, турецкомъ и греческомъ, ничему обученъ не былъ. Но что́ было мнѣ до этого за дѣло? Тѣмъ лучше! Это его дѣло, а не наше.

Важно было то, что его мать была христіанка, что онъ позволялъ ей жертвовать доходы на православныя церкви (какъ мы видѣли изъ исторіи бакѣевскихъ огородниковъ, «обильно проливавшихъ слезы подъ сѣнью двуглаваго орла»). Важно было то, что крестьяне въ чифтликахъ его жили посноснѣе, чѣмъ у другихъ беевъ и даже… чѣмъ у иныхъ христіанскихъ старшинъ, скупившихъ у беевъ подобные чифтлики. Важно было то, что онъ былъ со всѣми вѣжливъ и что пріятная наружность его никого изъ насъ не обманула.