Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Здѣсь идетъ заброшенная мостовая по дикой горѣ. Кто велъ дорогу эту, теперь забытую нерадѣніемъ? Али-паша эпирскій велъ ее. Тамъ остатокъ канала, старый мостъ; тутъ мѣсто, гдѣ у него содержались для забавы дикіе звѣри. Вотъ здѣсь жила несчастная Евфросинія, которую любилъ его сынъ Мухтаръ и которую старикъ Али утопилъ ночью въ Янинскомъ озерѣ изъ ревности, ибо и самъ влюбился въ нее страстно.

Здѣсь онъ однажды въ гнѣвѣ повѣсилъ на окнѣ сына одной вдовы… Вотъ окопы его, окружавшіе городъ. Вотъ старый и богатый бей турецкій, который помнитъ страшнаго владыку. Онъ здоровъ, но ходитъ согбенный. Еще онъ былъ отрокъ невинный, когда Али-паша приковалъ его, по злобѣ на отца его, въ тѣсномъ углубленіи стѣны въ темницѣ и такъ держалъ его долгіе годы.

Вотъ другой старикъ, христіанинъ, дряхлый и молчаливый капитанъ. Молодымъ паликаромъ онъ служилъ сыновьямъ паши, сражался въ рядахъ его стражи, былъ имъ любимъ и едва не погибъ вмѣстѣ со всею семьей его отъ султанскаго гнѣва.

Тамъ, за горами, христіанскій древній скитъ, котораго сѣдой игуменъ также помнитъ его. Онъ посѣщалъ этотъ бѣдный скитъ, заѣзжая отдыхать въ него съ охоты, чтилъ, любилъ его, иногда одарялъ.

Вотъ зеленѣетъ издали на озерѣ небольшой островокъ; среди деревьевъ видны зданія. Это тоже скитъ. Туда скрылся побѣжденный Али съ любимою женою своей и лишь однимъ вѣрнымъ слугой; тамъ умертвили его люди султана. Старый полъ смиренной обители хранитъ еще тѣ отверстія, которыя пробили въ немъ пули, и подъ навѣсомъ простого досчатаго крыльца еще цѣлъ деревянный столбъ, разсѣченный глубоко ятаганомъ столь долго непокорнаго сатрапа.

Мы входили съ отцомъ и въ деревянный желтый конакъ городской, который онъ построилъ и въ которомъ жилъ. Теперь въ немъ засѣдаетъ правитель края и производитъ судъ и расправу. Мы посѣтили по дѣламъ отцовскимъ нѣсколькихъ турецкихъ чиновниковъ, и одинъ изъ нихъ, молодой Сабри-бей, очень образованный и вѣжливый, водилъ насъ даже въ большую залу съ колоннами и расписнымъ золоченымъ потолкомъ, въ которой Али-паша принималъ иногда парадныя посѣщенія. «Здѣсь онъ сидѣлъ вооруженный, — разсказываютъ люди, — и посѣтители спѣшили проходить, низко кланяясь, мимо его въ противоположную дверь. Онъ внимательно присматривался къ ихъ движеніямъ, ибо остерегался враговъ и въ толпѣ гостей столь почтенныхъ и преданныхъ съ виду»…

Мнѣ показалъ отецъ издали и ту часть зданія, гдѣ у Али былъ гаремъ. До сихъ поръ на наружной стѣнѣ видны какія-то грубыя, не ясныя изображенія оружія, знаменъ и какъ будто огонь пылающій и дымъ.

Въ просторномъ жилищѣ старикъ былъ окруженъ свирѣпою и отважною дружиной, которая вѣрно охраняла его. Суліотъ православный, янинскій турокъ, приверженный исламу, и арнаутъ, равнодушный ко всякой вѣрѣ, ему были одинаково дороги, лишь бы всѣ они молодецки творили грозную волю его.

Пятьсотъ дѣвицъ, одна моложе и красивѣе другой, и пятьсотъ отроковъ и юношей прекрасныхъ служили ему, веселили и развлекали его.

И дѣвушки эти, и юноши были нарядны, разукрашены у него, въ шелку, въ червонцахъ, въ фустанеллахъ бѣлыхъ, зимой въ шубкахъ, богато расшитыхъ золотыми узорами. Когда ему, подъ старость его, становилось иногда скучно, онъ выбиралъ самыхъ красивыхъ изъ юношей этихъ, заставлялъ ихъ веселиться и обниматься при себѣ съ дѣвицами, а самъ сидѣлъ на софѣ, курилъ и любовался на нихъ.

Когда онъ ѣхалъ въ дорогу верхомъ, пѣшіе паликары бѣжали вокругъ него, и музыка играла, когда онъ приказывалъ.

Мнѣ показалъ отецъ еще на башнѣ у входа въ крѣпость изваянное изъ темнаго камня лицо человѣка съ усами.

Я спросилъ, что́ это значитъ? И отецъ сказалъ мнѣ такъ: «Говорятъ, что внутри хранится голова одного смѣлаго разбойника, который опустошалъ страну; Али-паша изловилъ его, снялъ ему съ лица еще живому кожу, вставилъ отрубленную голову его въ стѣну и велѣлъ въ этомъ мѣстѣ изобразить изъ камня его лицо, на вѣчный страхъ другимъ».

Грозное было то время. Не всякому такое время было подъ силу.

Мы ходили также на поклоненіе мощамъ мученика нынѣшняго вѣка, чтимаго святымъ, Георгія Новаго, Янинскаго, и въ домъ его сына, который только что женился на молодой дѣвушкѣ, одной изъ первыхъ красавицъ въ городѣ. Тихая, кроткая и прелестная дѣвушка.

Но еще ты знаешь ли, когда и какъ пріялъ свой недавній й свѣжій мученическій вѣнецъ нашъ Георгій Янинскій? Боюсь, что ты забылъ о немъ, или даже вовсе и не знаешь этой новой славы твоего племени, славы смиренно погребенной въ тихихъ долинахъ нашего полудикаго Эпира… Боюсь, что классическіе мраморы древнихъ эллинскихъ Пропилей, отъ сосѣдства которыхъ ваша современная аѳинская жизнь все-таки не становится ни пышнѣе, ни изящнѣе, боюсь, что эти вѣчные мраморы угасили въ тебѣ всякую искру любви къ инымъ проявленіямъ греческаго духа, къ тѣмъ суровымъ и вмѣстѣ восторженнымъ примѣрамъ, которыхъ сіяло столько и въ циркахъ языческихъ царей, и въ тюрьмахъ византійскихъ еретиковъ-гонителей, и подъ грозою сарацинской, и подъ страхомъ еще недавней турецкой кровожадности, подъ страхомъ необузданнаго своеволія надменныхъ намѣстниковъ султана!..

Икона нашего эпирскаго святого ходатая за насъ бѣдныхъ и грѣшныхъ у престола Господня пишется по обычаю такъ: молодой паликаръ, въ обыкновенной арнаутской одеждѣ, въ бѣлой фустанеллѣ и фескѣ, покрытый багрянымъ плащомъ, означающимъ его мужество, его царственную заслугу предъ церковью христіанской, стоитъ держа въ правой рукѣ крестъ, а въ лѣвой пальму страданія. Рядомъ съ нимъ, на каменной стѣнѣ, повѣшенъ полуобнаженный его же трупъ съ глубокою раной въ груди, источающей кровь. На небѣ дальнее сіяніе…

Я желалъ бы, чтобы когда-нибудь мою загорскую родную комнату украсила бы подобная икона того изящнаго русскаго искусства, которое намъ, грекамъ, такъ нравится и которое умѣетъ сочетать такъ трогательно для вѣрующаго прелестную идеальность византійскихъ орнаментовъ, золотое поле, усѣянное матовыми цвѣтами и узорами, съ естественностью лика; сочетать выраженіе живое, теплое, близкое намъ, одежду и складки, полныя правды, съ вѣковою неподвижностью позы, съ нерушимыми правилами преданія и церковнаго нашего вкуса, которому такъ чуждъ и хладенъ кажется разнузданный идеалъ итальянскихъ церковныхъ картинъ… Я первый… не скажу, сознаюсь , о, нѣтъ!.. я съ радостью и гордостью скажу тебѣ, что я могу любоваться на картину Делароша или Рафаэля, я могу восхищаться ими. Но молиться я могу лишь на икону , какова бы она ни была, — бѣдной ли и мрачной нашей греческой работы, или русской кисти, въ одно время и щегольской, и благочестивой, и веселой, и строгой.

Такой бы кисти дорогую икону нашего святого эпирота я желалъ бы повѣсить въ моемъ загорскомъ жилищѣ, чтобы молиться предъ нею по вечерамъ, когда старикомъ сподобитъ меня Господь Богъ провести на родинѣ хоть десять или двадцать послѣднихъ лѣтъ предъ страшнымъ и неизбѣжнымъ концомъ…