Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Коэвино, услыхавъ это, пришелъ въ восторгъ, въ изступленіе:

— А! а! Это испанское! это испанское! Кавалеръ! Бѣдный рыцарь! Я не ошибся въ русскихъ!.. О! какъ я люблю эту гордую независимость крови.

Лицо его дѣлалось поперемѣнно то блаженнымъ и сладкимъ, то грознымъ и воинственнымъ; онъ носился по комнатѣ то къ отцу, то ко мнѣ, то къ Гайдушѣ, выхваляя испанцевъ и мелкихъ русскихъ чиновниковъ за то, что они не купцы и не банкиры.

На мигъ онъ успокоивался и говорилъ тихо и медленно:

— Когда здѣшніе Би́чо, Куско-беи, Конди и другіе янинскіе такъ называемые архонты говорятъ про свой кругъ «наша мѣстная аристократія », я возражаю имъ такъ: «Слушайте! Аристократія происходитъ или отъ силы меча, отъ великихъ военныхъ подвиговъ, или дается за высокіе гражданскіе труды на пользу государства… Да! Въ Европѣ есть аристократія. Напримѣръ… (Коэвино вставалъ и шелъ черезъ всю комнату къ отцу.) Напримѣръ, Principes , князья! (тихо подходя ко мнѣ). Dúkides !.. Герцоги! (погромче) Cóntides !.. Графы! (Еще громче, обращаясь къ Гайдушѣ. Опять шелъ къ отцу на другой конецъ комнаты и еще громче и басистѣе): — Viscóntides !.. Виконты!

И все важно, медленно и гордо; а потомъ какъ вдругъ взвизгнетъ, вспрыгнетъ, захохочетъ, закричитъ:

— А вы? Вы всѣ что́ такое, не только здѣсь, но и въ Элладѣ? А? Семиджи, варкаджи, бояджи, папуджи, лустраджи 42!.. Ха! ха! ха!..

Мы всѣ трое, отецъ, Гайдуша и я, умирали отъ смѣха.

Однако и на этотъ разъ веселость наша не была продолжительна; кто-то застучался въ дверь. Гайдуша пошла отпереть, возвратилась, и вслѣдъ за нею вбѣжала въ комнату старая бѣдно одѣтая турчанка и съ крикомъ: «Хекимъ-баши мой, эффенди мой… Аманъ, эффенди, спаси моего сына…» бросилась къ ногамъ доктора, хватая его полу.

Въ первую минуту мы всѣ думали, что она проситъ вылѣчить бѣднаго сына; но Гайдуша сказала, что она мать тому чаушу, который вчера оскорбилъ г. Бакѣева, и знавши, что докторъ очень близокъ съ русскимъ консульствомъ, пришла просить его заступничества.

Старушка была очень жалка. Зеленое фередже́ ея было потерто; ямшакъ старъ и грубъ; рабочія руки жесткія; день былъ осенній и сырой, и она дрожала и отъ волненія, и отъ холода. Она говорила по-гречески такъ же, какъ говорятъ простыя наши гречанки; употребляла тѣ же самыя ласковыя или горькія слова… «Золотой мой докторъ». «Богъ да благословитъ тебя, мой сынъ, мой барашекъ милый… Спаси мнѣ сына». «Я ему невѣсту нашла недавно, барашекъ мой докторъ, добрый мой докторъ!.. Поди, сынъ мой, поди, эффенди мой. Русскій тебѣ другъ… Попроси его, чтобъ онъ простилъ моего Мехмеда… Богъ наградитъ тебя, Богъ, сынокъ мой!..»

Мать, все мать… Я съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Коэвино и ждалъ, что́ онъ скажетъ. Докторъ былъ впечатлителенъ и добръ. Онъ былъ тоже взволнованъ и молча, содрогаясь всѣми чертами своего оживленнаго лица, глядѣлъ въ лорнетъ на старуху. Она въ утомленіи сѣла наконецъ у ногъ его на коврѣ и плакала, утираясь старымъ своимъ покрываломъ.

Гайдуша вопросительно глядѣла на своего господина. И она хотѣла помочь старухѣ. Отецъ тоже замѣтно былъ тронутъ и сидѣлъ на диванѣ задумчиво.

Докторъ вздохнулъ, наконецъ, и сказалъ:

— Ты говоришь, Мехмедъ чаушъ твой сынъ!.. Что́ мнѣ дѣлать?

— Эффенди мой! — сказала старушка, складывая предъ нимъ руки.

— Непріятно!.. — воскликнулъ Коэвино, обращаясь къ отцу. Потомъ онъ сказалъ старухѣ: — Бѣдная, я не этому консулу другъ, а тому, который уѣхалъ…

— Эффенди мой, будь живъ и здоровъ! — повторила турчанка необыкновенно ласково и кротко.

Докторъ былъ въ большомъ волненіи и долго молчалъ… Потомъ онъ сказалъ отцу:

— Слушай, Полихроніадесъ, сдѣлай ты это доброе дѣло. Видишь, мой другъ, Бакѣевъ не джентльменъ… Если я пойду… Я готовъ… Я жалѣю эту женщину. Но если… если… (Лицо Коэвино налилось кровью.) Если онъ меня не приметъ или приметъ со своими гримасами… Гм! да!.. Гм! да!.. Конечно!.. Можетъ быть… О! о! мой другъ… Тогда!.. Нѣтъ, поди ты! У тебя и нравъ иной, и нервы крѣпче, и ты не былъ въ ссорѣ съ нимъ…

Отецъ пожалъ плечами…

— Какъ итти! И я не близокъ съ нимъ… Что́ значитъ моя защита въ его глазахъ?.. И меня онъ можетъ не принять…

Въ эту минуту я вспомнилъ о словахъ Исаакидеса на порогѣ консульства и съ радостью вызвалъ отца въ другую комнату…

Я передалъ ему тамъ по секрету, что г. Бакѣевъ будетъ его ждать сегодня и что дѣло его почти сдѣлано … Такъ, какъ сказалъ Исаакидесъ.

— Вотъ и попросишь и за женщину, отецъ… Будь живъ и здоровъ… Жалко бѣдную старушку.

Отецъ сначала не хотѣлъ и вѣрить, заставилъ меня еще разъ повторить слова Исаакидеса и, наконецъ, смѣясь сказалъ:

— Какой интриганъ этотъ человѣкъ! Когда такъ, можно пойти…

Турчанку, впрочемъ, успокоить было не легко; она очень огорчилась, когда узнала, что не докторъ пойдетъ, а неизвѣстный ей человѣкъ, мой отецъ. Гайдуша, однако, сумѣла объяснить ей, что докторъ съ этимъ консуломъ не другъ, а будто бы первый другъ ему именно мой отецъ…

Отецъ одѣлся и пошелъ въ консульство, и я изъ любопытства за нимъ; а турчанка шла немного особо вслѣдъ за нами.

Неподалеку отъ консульства отецъ мой еще разъ спросилъ меня, не ошибся ли я? Онъ заставилъ меня повторить еще разъ слова Исаакидеса…

Напряженіе умовъ въ консульствѣ продолжалось. Г. Бакѣева еще не было дома. Онъ возвратился на минуту изъ конака, подписалъ ту бумагу, которая была имъ заказана на случай неудачныхъ словесныхъ переговоровъ съ пашой, отправилъ ее и тотчасъ же ушелъ къ Бреше.

Бостанджи-Оглу разсказывалъ намъ, что Рауфъ-паша сначала притворился, будто ничего не знаетъ о вчерашнемъ, но потомъ, когда г. Бакѣевъ сказалъ ему черезъ переводчика, что онъ дивится, какъ начальство не знаетъ о томъ, что простые солдаты оскорбляютъ иностранныхъ представителей, Рауфъ-паша смутился и началъ извиняться и увѣрять, что онъ дѣло разберетъ и чауша примѣрно накажетъ…

— Дѣло не въ чаушѣ, а въ полковникѣ, который долженъ былъ, отдавая полицейское приказаніе, прибавить: «исключая консуловъ и чиновниковъ ихъ»!

Бакѣевъ предупредилъ Рауфъ-пашу, что если къ вечеру полковникъ не явится просить у него извиненія, онъ долженъ будетъ прибѣгнуть къ мѣрамъ крайне непріятнымъ.

Паша на это ничего не отвѣтилъ. Бреше обѣщалъ пойти самъ, если переговоры Бакѣева не приведутъ къ концу… Ашенбрехеръ сказалъ, что онъ сдѣлаетъ то же. Киркориди отговаривался болѣзнью и обѣщалъ послать драгомана, а Корбетъ де-Леси, у котораго Бакѣевъ былъ вмѣстѣ съ Бреше, сначала сталъ было защищать чауша, но когда Бреше сердито сказалъ ему: «Итакъ, господинъ де-Леси, я прошу васъ сказать мнѣ рѣшительно, желаете ли вы быть солидарны со всѣмъ консульскимъ корпусомъ или нѣтъ въ этомъ случаѣ?» Леси отвѣчалъ лукаво, что онъ и самъ очень заинтересованъ этимъ вопросомъ, что драгоманъ его и безъ того долженъ итти по дѣламъ сегодня въ Порту и онъ прикажетъ ему «вникнуть между прочимъ и въ то, какъ намѣрена мѣстная власть отнестись къ поступку чауша».