Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

И теперь, живя не въ горахъ незабвенной моей родины, но на дальней чужбинѣ, среди иной природы, на берегахъ мутнаго, торговаго и многолюднаго Дуная, среди иныхъ людей и самъ уже совсѣмъ иной, настолько измѣнившійся, насколько яблоня, обремененная осенними плодами, разнится отъ молодого полудикаго побѣга, который проситъ ухода и заботливой прививки отъ рукъ искуснаго садовника, — и теперь, говорю я, съ любовью и почтеніемъ хранитъ сердце мое память о старцѣ этомъ и добромъ, и строгомъ, и простомъ за то, что онъ поддерживалъ во мнѣ въ самый опасный и воспріимчивый возрастъ мой тѣ чистыя, суровыя преданія, которыхъ духовный ароматъ наполнялъ воздухъ вокругъ очага нашей загорской семейной святыни.

Отецъ Арсеній не читалъ мнѣ безпрестанныхъ наставленій: онъ и не умѣлъ ихъ долго читать; онъ становился краснорѣчнвѣе лишь подъ вліяніемъ очень сильнаго чувства досады или радости. У него была дурная привычка въ обыкновенное время безпрестанно повторять одни и тѣ же слова, самыя незначащія: «Будьте здоровы! будьте здоровы! Кланяюсь вамъ, кланяюсь вамъ, кланяюсь! Отчего? отчего? отчего?» — и на этомъ нерѣдко останавливалась его рѣчь.

Но его собственный образъ жизни былъ уже самъ по себѣ наставленіемъ.

И вотъ и теперь я съ улыбкой (съ такою улыбкой, съ какой я желалъ бы, чтобы мой собственный сынъ вспоминалъ обо мнѣ!) вспоминаю о сѣдинахъ его; вижу предъ собою его необыкновенно длинную бѣлую бороду, которую онъ иногда бралъ шутя за конецъ и, приподнимая его, говорилъ: «не Арсеніемъ надо звать меня, а недостойнымъ Онуфріемъ, Онуфріемъ, Онуфріемъ грѣшнымъ! а? а? а?» (Потому что св. Онуфрія, великаго пустынника, изображаютъ съ сѣдою бородой до колѣнъ и ниже.)

И твердилъ онъ опять: «Онуфрій! Онуфрій!» и смѣялся, и хохоталъ, и веселился такимъ своимъ простымъ словамъ.

Вставалъ онъ рано, рано, до свѣту, шелъ слушать въ церковь или прочитывалъ то, что́ нужно по уставу; домой возвращался, садился у горящаго очага, выпивалъ одну турецкую чашечку кофе и долго молча курилъ агарянскій наргиле, размышляя предъ огнемъ очага… Это была его дань плоти и турецкому на насъ вліянію. Потомъ онъ занимался. Онъ заботился о переводѣ всего Св. Писанія съ греческаго на албанскій языкъ. Онъ полагалъ, что и творенія нѣкоторыхъ свв. отцовъ, какъ разъясняющихъ болѣе въ приложеніи къ жизни евангельское ученіе, необходимо было бы перевести на этотъ языкъ. Онъ самъ былъ родомъ албанецъ, и его мать, столѣтняя старица, которая тогда еще была жива и жила въ одномъ дальнемъ горномъ селеніи, ни слова не знала по-гречески.

Многіе люди высшаго класса въ Янинѣ укоряли отца Арсенія за эти ученые труды его. Они говорили ему: «Оставилъ бы ты, старче, лучше въ покоѣ своихъ арнаутовъ бѣлошапошниковъ ! Азбуки у нихъ своей, слава Богу, нѣтъ: написана она, какъ слышно, была у васъ на капустныхъ листахъ, и вы ее съѣли. Оно и лучше такъ. Не довольно развѣ съ насъ столькихъ народностей, которыя, какъ плевелы, пробились по всему Востоку изъ-подъ благодатныхъ всходовъ эллинской пшеницы? Молдо-валахи, сербы, болгары-дьяволы, куцо-влахи, изъ которыхъ намъ неизвѣстно еще, что́ для насъ выйдетъ. Останутся дикіе арнауты при своемъ неписьменномъ языкѣ, падетъ скоро Турція, и мы овладѣемъ хоть ими посредствомъ нашего божественнаго языка, такъ какъ бытъ и нравы ихъ схожи съ нашими, и станутъ они хорошими греками, какъ стали суліоты и другіе, подобные имъ, ибо они прямо изъ варварской гомерической безграмотности своей влились въ свѣтлый потокъ нашего вѣковѣчнаго эллинскаго просвѣщенія. А утвердишь ты языкъ ихъ писаніемъ, хотя бы нашими буквами, хотя бы турецкими, и вырастетъ еще одна голова у этой ужасной гидры, съ которой даже Гераклу всесильнаго греческаго ума не подъ стать бороться, ибо разнородныя главы эти, которыя зіяютъ на насъ и съ Дуная, и изъ Балканскихъ ущелій, и съ Черногорскихъ высотъ, и изъ дальней арабской Сиріи, — всѣмъ этимъ зіяющимъ главамъ одинъ неизмѣримо обширный желудокъ-кормилецъ скрытъ въ гиперборейскомъ мракѣ Невскихъ береговъ! Да и что́ за языкъ этотъ нашъ арнаутскій! Іоаннъ Предтеча, «Іоаннисъ Про́дромосъ», по-албански выходитъ «Янни-Перидромосъ» — «Яни-чума». Это даже и грѣхъ бы такъ говорить и писать, а такъ говорится и переводится».

Такъ полушутя, полусерьезно говорили отцу Арсенію иные купцы, доктора и ученые наставники наши. Такъ говорилъ Куско-бей, такъ говорилъ особенно Несториди, когда былъ въ Янинѣ. Если была въ словахъ этихъ и шутка, то лишъ потому, что всѣ люди эти знали: не справиться старцу и съ сотою долей того труда, который онъ желалъ бы свершить. Но отецъ Арсеній былъ истинный, искренній попъ; онъ былъ и патріотъ, конечно, какъ всякій грекъ, но православіе политическое никогда не могло въ немъ исказить и затмить вполнѣ духовнаго , настоящаго православія, простой и великой мысли о загробномъ спасеніи многихъ душъ , осужденныхъ неизбѣжно здѣсь на землѣ вѣчно страдать и вѣчно грѣшить!

И на всѣ эти умныя рѣчи, въ которыхъ, надо сознаться, было много односторонней истины, съ точки зрѣнія нашего греческаго этно-филетизма, отецъ Арсеній отвѣчалъ свое: «Нѣтъ, добрый человѣче мой, нѣтъ. Надо и этихъ ржавыхъ людей просвѣтить истиннымъ свѣтомъ!.. Когда еще они выучатся такому высокому языку, какъ эллинскій, а пока пусть на своемъ читаютъ. А греки не пропадутъ до скончанія міра, не бойся, не бойся, не бойся! Говорятъ, Петръ Великій россійскій сказалъ: «Музы, покинувъ Грецію, обойдутъ весь міръ и снова возвратятся на свою родину…» Не бойся, Россія и Греція — вотъ два столпа вселенскаго православія, и грековъ самъ Господь нашъ Богъ милосердый хранитъ!»

И мнѣ случалось слышать въ домѣ отца Арсенія такіе споры, и не только слышать, но даже и понимать ихъ такъ хорошо, какъ только могъ понимать я ихъ въ тѣ годы. Выразить и разсказать словами я тогда не могъ, конечно, и сотой доли того, что́ могу выразить теперь; но понимать полусознательно, получувствомъ, полумыслью — я понималъ очень много и тогда.

Въ минуты, свободныя отъ своихъ занятій, отецъ Арсеній училъ азбукѣ своихъ маленькихъ внучатъ; иногда шутилъ и смѣялся съ ними, заботливо вникалъ въ ихъ распри, разспрашивалъ подробно, мирилъ и даже билъ ихъ иногда, но не крѣпко, не гнѣваясь въ сердцѣ своемъ и приговаривая: «Еще хочешь? еще? море́-мошенникъ ты этакій? А?»

Къ бѣднымъ онъ былъ милостивъ и жалостливъ и нерѣдко наскучалъ богатымъ людямъ, ходя по домамъ и выпрашивая у нихъ для этихъ бѣдныхъ деньги, когда у него самого недоставало. Старый Би́чо, Бакыръ-Алмазъ иногда, принимая его у себя, восклицалъ: «Ужъ вижу я, ты опять хочешь, мой попъ, развьючить меня легонечко, чтобы поскорѣй въ игольное ушко пропустить меня въ рай!.. Нѣтъ, дай ужъ немного во грѣсѣхъ отдохнуть, сердечный ты мой!»