Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

— Письмо это вами уже нѣсколько дней тому назадъ получено, а вы мнѣ ничего не сказали. Оно было получено, сознайтесь, прежде, чѣмъ вы просили меня итти къ Бакѣеву по дѣлу вашего драгоманства?

— Это правда, — сказалъ отецъ, — но я не считалъ себя обязаннымъ говорить вамъ о пожарѣ. Это дѣло касалось только меня одного.

Исаакидесъ потребовалъ, чтобъ отецъ тотчасъ же шелъ къ нему на домъ писать прошеніе въ русское консульство о начатіи дѣла противъ Шерифъ-бея подъ русскимъ покровительствомъ; отецъ, колеблясь, вздыхая и сокрушаясь, уступилъ. Исаакидесъ нашелъ въ тотъ же день для веденія дѣла безъ отца ловкаго повѣреннаго, съ которымъ согласился въ цѣнѣ за хлопоты; написалъ самъ прошеніе и отвелъ отца въ консульство. Бакѣева не было дома, и они объяснили, о чемъ идетъ рѣчь, Бостанджи-Оглу. Отецъ сознавался мнѣ послѣ не разъ, что онъ очень страдалъ въ этотъ день. Онъ часто говаривалъ потомъ, что считаетъ этотъ поступокъ свой хотя и вынужденнымъ обстоятельствами, но все-таки очень дурнымъ, очень грѣшнымъ, худшимъ изъ всѣхъ своихъ поступковъ въ жизни.

Бостанджи-Оглу, который досадовалъ на то, что отца моего, а не его сдѣлали вторымъ драгоманомъ, принялъ прошеніе неохотно и сказалъ даже Исаакидесу:

— Что́ это вы, въ самомъ дѣлѣ, точно всѣ условились разорять эту турецкую семью! Куско-бей на старика Абдурраима напалъ, а вы на бѣднаго Шерифъ-бея. Вы погубите ихъ!

— Ты птенецъ еще безгласный, мой другъ, — отвѣчалъ ему Исаакидесъ грубо. — Молчи, любезный! Во-первыхъ, развѣ ты не понимаешь, что разорять и губить всячески турокъ есть долгъ всякаго хорошаго христіанина? Не можемъ мы съ тобой взять оружія и проливать вражію кровь? Если такъ, то по крайней мѣрѣ инымъ путемъ мы должны уничтожать враговъ отчизны. Да! А къ тому же, что́ тутъ до тебя? Ты долженъ подать эту бумагу г. Бакѣеву, вотъ и все твое назначеніе. Понимаешь, дружокъ?

Отецъ возвратился домой опять убитый и разстроенный, его мучила совѣсть, онъ цѣлый вечеръ вздыхалъ и, возводя глаза къ небу, говорилъ: «О, Боже! всѣ мы люди! всѣ человѣки!»

Я не смѣлъ спросить, что́ съ нимъ такое, и только гораздо позднѣе узналъ всѣ тайныя пружины и подробности этого дѣла, которое его такъ смущало.

На другой день отецъ уѣхалъ въ Тульчу; я провожалъ его одинъ до хана. Докторъ проспалъ; Чувалиди занимался съ турками во время рамазана по ночамъ, а днемъ отдыхалъ. Исаакидесъ вѣрно не хотѣлъ пріѣхать. Погода опять немного поправилась въ день отцовскаго отъѣзда.

Въ хану, въ двухъ часахъ разстоянія отъ города, мы простились съ отцомъ, я поцѣловалъ его руку, и онъ сказалъ мнѣ: «Учись, матери чаще пиши; о пожарѣ и о глазахъ моихъ ей теперь не пиши, а только старику Стилову; церковь не забывай. Что́ же тебѣ еще сказать? Какъ бы это мнѣ сказать тебѣ — не знаю. Полагаю, что у тебя уже есть свой разумъ?»

Я отвѣчалъ, что разумъ уже есть у меня. Тогда отецъ сказалъ мнѣ такъ: «А если разумъ есть, то связей не бросай; ходи въ хорошіе дома, бери полезные въ нихъ примѣры образованности и благородства, а на то, что́ твоему возрасту непристойно и что́ несообразно со строгою нравственностью добраго православнаго, отъ того устраняйся. Вотъ тебѣ мое слово отеческое. Я сказалъ, а ты это помни!»

Отецъ сѣлъ на мула и скоро скрылся со своими пѣшими провожатыми за горой; а я сперва долго плакалъ, сидя одинъ у дверей пустого хана; а потомъ тоже сѣлъ на мула и поѣхалъ не спѣша и въ горькомъ раздумьѣ въ городъ, на свою новую квартиру.

«Что-то ждетъ меня тамъ? Что-то ждетъ меня, молодого, глупаго, робкаго, одинокаго и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?» спрашивалъ я себя, проливая слезы.

Я снова беру перо, мой добрый другъ. Я обѣщалъ тебѣ когда-нибудь , когда придется, еще и еще разсказать о моей юности, о первыхъ и робкихъ шагахъ моихъ на жизненномъ пути земномъ, загадочномъ пути, тернистомъ и прекрасномъ; на этомъ пути неудержимаго теченія, котораго и самый близкій, завтрашній ночлегъ сокрытъ для насъ за страшною завѣсой никѣмъ не разгаданной тайны…

Ты похвалилъ мои первые отрывки. Они понравились тебѣ больше, чѣмъ я ожидалъ, сознаюсь нелицемѣрно. Тѣмъ лучше. Твое сочувствіе ободряетъ меня. Не искусство мое нравится тебѣ, мой другъ, повѣрь мнѣ; тебѣ нравится правда жизни, изображаемая мной.

Я буду продолжать; но прошу тебя, не думай, чтобъ это было такъ легко и просто, какъ ты можетъ быть полагаешь.

Все это далеко отъ меня; съ тѣхъ поръ прошло лѣтъ десять. И я иной, и все вокругъ меня другое.

Теперь мнѣ скоро тридцать лѣтъ. Я женатъ уже второй разъ, женатъ по любви; я счастливъ въ бракѣ, ты знаешь — я не бѣденъ, я богатъ скорѣе. У ногъ моихъ играютъ наши дѣти.

Предъ окнами моими не долина Янины, не безлѣсныя горы тихаго, суроваго и живописнаго Эпира: предъ ними течетъ Дунай, извиваясь въ камышахъ по плоскимъ полямъ Добруджи и Молдавіи; не мулы, тяжело навьюченные, всходятъ медленно по каменнымъ уступамъ; здѣсь пароходы спѣшатъ опередить другъ друга съ шумомъ, свистомъ, дымомъ и толпой. Здѣсь паруса кораблей бѣлѣютъ предъ самымъ домомъ моимъ, а не снѣга далекихъ и родныхъ высотъ.

Другая жизнь, другіе люди, встрѣчи, чувства вовсе новые, иные, чѣмъ были тамъ, тогда!..

Ты помнишь ли, на чемъ остановился мой первый разсказъ?

Ты помнишь — я остался въ городѣ одинъ безъ отца и безъ матери, безъ покровителей и почти безъ денегъ… Добрый отецъ мой благословилъ меня и уѣхалъ въ Тульчу.

«Что-то ждетъ меня въ Янинѣ? Что-то ждетъ меня молодого, глупаго одинокого и всѣмъ теперь въ этомъ городѣ чужого?» такъ думалъ я, когда разстался съ нимъ въ хану.

Проливая слезы, возвращался я шагомъ на мулѣ къ городу, который такъ красиво разсыпался туда и сюда тихими и веселыми предмѣстьями по узкой и зеленой долинѣ, между двумя высокими стѣнами обнаженныхъ горъ. Озеро было тихо, и въ лазурныхъ водахъ его суровою и прекрасною твердыней воздвигалась турецкая крѣпость на дикихъ скалахъ, поросшихъ древнимъ плющомъ и кустарникомъ. На тонкомъ минаретѣ крѣпостномъ звалъ ходжа мусульманъ къ полдневной молитвѣ, и его голосъ, звучный, сильный и пріятный, издали долеталъ до меня…

Подъ городомъ мирно паслись стада овечекъ, бряцая позвонками; и весь городъ какъ будто бы весело покоился въ радостномъ сіяніи яснаго зимняго полудня. И мое взволнованное сердце понемногу утихало и открывалось для болѣе утѣшительныхъ чувствъ…

Подъѣхалъ я къ высокой стѣнѣ, за которой была скрыта церковь св. Марины, сошелъ съ мула и сказалъ себѣ: «Теперь смотри, море́ 46Одиссей!.. Ты самъ отцу сказалъ, что у тебя есть свой разумъ; а ты самъ знаешь, несчастная твоя голова, что начало всякой премудрости есть страхъ Божій. Смотри же теперь!»