Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Рауфъ-паша угождалъ только двумъ агентамъ: Бреше — изъ страха и личнаго, и политическаго, а Благову — изъ политическаго страха и изъ душевной къ нему симпатіи.

Къ тому же люди говорили, что Благовъ, когда захочетъ, такъ умѣетъ быть очень рѣшительнымъ и твердымъ.

Благовъ въ короткое время успѣлъ также пріобрѣсти и расположеніе, конечно, не всѣхъ, но многихъ архонтовъ янинскихъ. Они приходили въ консульство съ утра. И г. Благовъ принималъ ихъ всѣхъ равно и просто: пилъ при нихъ свой чай, смѣялся, разспрашивалъ новости, выслушивалъ жалобы, самъ разсказывалъ имъ много, и если не всегда могъ помочь, то старался ободрить и утѣшить. Часто обѣдали у него наши греки-купцы, доктора, учителя. Часто въ консульствѣ играла музыка; и самъ г. Благовъ дѣлалъ грекамъ нерѣдко визиты; по вечерамъ у него иногда консулы или архонты наши играли въ карты далеко за полночь. Проигрывалъ онъ какъ будто охотно и не огорчался. Большія ворота консульства были съ утра до ночи настежь открыты по его приказанію; нищихъ не отгоняли никогда, и жизнь, и движенье, и дѣятельность, разговоры и шумъ въ этомъ домѣ не прекращались ни на мигъ.

Отцу моему очень нравилось все, что́ онъ слышалъ о г. Благовѣ, и онъ говорилъ, слушая эти разсказы:

— Вотъ консулъ! вотъ молодецъ!

Но меня отдавать въ такой шумный и веселый домъ онъ, разумѣется, не желалъ: «Всякому свое мѣсто!» говорилъ онъ.

Особенно одно обстоятельство было ему не по вкусу.

При одной труппѣ янинскихъ цыганъ-музыкантовъ была пожилая танцовщица мусульманка, и у нея была молоденькая дочка Зельха́.

Зельха́ имѣла отъ роду всего четырнадцать лѣть; собой она была то, что́ турки зовутъ назикъ , граціозная, нѣжная, милая. Я ее видѣлъ тогда же и не нашелъ ее красивою: губы у нея были очень толсты и носикъ круглый, какъ у черныхъ арабокъ; глаза только большіе, смѣлые, черные-пречерные. Худа была такъ Зельха́, что ее многіе считали за переодѣтаго мальчика. Думали, что старая танцовщица, не имѣя дочери, на замѣнъ себѣ обучала сьна плясать и сбирать деньги съ тамбуриномъ, разсчитывая, что онъ успѣетъ набрать довольно до тѣхъ поръ, пока возмужаетъ замѣтно.

Другіе говорили, что это ложь и что Зельха́ дѣвушка.

Вотъ эту Зельху́ г. Благовъ очень ласкалъ и баловалъ; это была его любимая танцовщица на всѣхъ вечерахъ и пикникахъ, которые онъ давалъ у себя или за городомъ.

Зельха́ стала скоро нарядна какъ картинка; у нея были голубыя, лиловыя, красныя юбки съ большими цвѣтами и золотою бахромой, курточки шитыя, фески новыя съ голубыми кистями; шея ея была вся убрана австрійскими червонцами и турецкими лирами, и, незадолго до своего отъѣзда въ Загоры, г. Благовъ далъ ей огромную золотую австрійскую монету въ шесть червонцевъ, чтобы носить напереди ожерелья.

Когда у нея спрашивали: «Зельха́, дитя мое, откуда у тебя столько золота на шеѣ?» она отвѣчала: «Мнѣ его отецъ мой московскій далъ».

Молодые греки, которые вмѣстѣ съ ней иногда у Благова плясали, звали ее: «Турецкій червонецъ съ россійской печатью».

Турки въ городѣ тоже смотрѣли на эту дружбу довольно благосклонно и смѣялись.

Самъ старикъ Рауфъ-паша разъ пошутилъ съ дѣвочкой этой. На одномъ турецкомъ пиру Зельха́ по приказанію хозяина подала пашѣ на подносѣ водку. Паша тихонько спросилъ ее: «Ну, какъ идутъ дѣла съ русскимъ?»

Зельха́ отъ ужаса чуть не уронила подносъ; онѣ обѣ съ матерью едва дождались окончанія вечера, до утра проплакали, а поутру пришли въ консульство и закричали:

— Аманъ! аманъ! Мы погибли! Насъ въ далекое изгнаніе пошлютъ!.. Грѣхъ великій у насъ такія дѣла…

Благовъ очень этому смѣялся, и конечно никто танцовщицу и не думалъ тревожить.

Люди, которые знали дѣло близко, увѣряли, что отношенія эти между молодымъ консуломъ и танцовщицей совершенно невинны и чисты. Просто турецкое дитя очень занимаетъ консула новизной рѣчей своихъ, капризовъ и разныхъ ужимокъ. И онъ жалѣетъ ее къ тому же.

Коэвино, напримѣръ, ручался за Благова и клялся, что Благовъ любитъ и жалѣетъ Зельху́ платонически.

— Благовъ веселъ, — говорилъ докторъ, — но очень благороденъ и нравственъ, а Зельха́ слишкомъ молода. Но Благовъ сходенъ со мной, онъ любитъ все оригинальное, выразительное, особенное. О! я увѣренъ, онъ любитъ Зельху́ идеально, за то, что она мусульманка, дика и дерзка и ничего не знаетъ. Онъ говорилъ мнѣ самъ: «Я васъ, Коэвино, люблю, ха! ха! ха! Да! я васъ, Коэвино, люблю за то, что вы безумецъ и оригиналъ»… О! Благовъ! о! мой артистъ… О! мой рыцарь! О! прекрасный Благовъ…

Такъ объяснялъ Коэвино отношенія консула къ молодой турчанкѣ. Такъ было и въ самомъ дѣлѣ, но не всѣ этому вѣрили.

И отецъ мой сказалъ доктору: «Все это хорошо, но не для насъ. Консулы люди большіе и могутъ имѣть свои фантазіи, а я человѣкъ неважный и желаю, чтобы сынъ мой жилъ въ домѣ скромномъ и тихомъ».

Я тогда подумалъ, что отецъ нарочно такъ сказалъ, чтобы вызвать доктора на предложеніе помѣстить меня въ одной изъ нижнихъ комнатъ; но тутъ же убѣдился, что это ошибка. Докторъ дѣйствительно помолчалъ, поморгалъ бровями, поглядѣлъ на насъ въ pinse-nez, еще помолчалъ, а потомъ съ нѣкоторымъ волненіемъ спросилъ: «А у меня нѣсколько времени жить онъ не можетъ?»

Отецъ поблагодарилъ его и отвѣчалъ, что подумаетъ. «Какъ бы не обременить тебя, и къ тому же отъ училища далеко».

Докторъ, по всему было замѣтно, очень обрадовался. Что касается до меня, то мнѣ уже надоѣла эта нерѣшительность, эти ожиданія и перемѣны. Къ умной Гайдушѣ за всю эту недѣлю я расположился всѣмъ сердцемъ и очень любилъ слушать ея пѣсни, остроты и разсказы. Доктора тоже пересталъ бояться. Я охотно остался бы въ этомъ просторномъ домѣ и сидѣлъ бы часто у окна, любуясь на зеленую площадь, покрытую старыми плитами еврейскаго кладбища, на турецкую большую караульню и на прохожій и проѣзжій народъ.

Я и сказалъ отцу наединѣ:

— Отецъ, отчего жъ бы и здѣсь не остаться, если докторъ хочетъ?

— Оттого, что не надо, — отвѣчалъ отецъ, и я замолчалъ.

Отчего жъ не надо? Что́ за перемѣна? Я пересталъ бояться, а отецъ испугался чего-то. Безнравственности? Отношеній доктора съ Гайдушей? Но Гайдуша хрома, худа, постарѣла. Примѣръ не искусительный, и, живя одинъ въ городѣ, посѣщая друзей и молодыхъ товарищей, я увижу, если захочу, какіе-нибудь пороки болѣе соблазнительные и страшные своей привлекательностью? Не то это было!

Отецъ испугался, это правда; но чего? Онъ за эти дни узналъ отъ людей, отчего у Гайдуши на лѣвой щекѣ шрамъ небольшой, отчего у нея ротъ чуть-чуть искривленъ, когда она улыбается, и какъ года два тому назадъ у доктора горѣлъ домъ. Я тоже замѣтилъ и шрамъ и улыбку странную, слышалъ что-то еще въ Загорахъ объ этомъ пожарѣ, но не обратилъ ни на то, ни на другое большого вниманія.