Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Года два тому назадъ и прежде еще хаживалъ къ доктору въ домъ одинъ молодой столяръ. Онъ чинилъ потолки, мебель, двери, окна и съ Гайдушей былъ очень друженъ. Однажды послѣ полуночи, на самую великую утреню Пасхи, когда почти всѣ христіане были по церквамъ, увидалъ одинъ еврей пламя въ зеленомъ домѣ имама. «У Коэвино горитъ!» закричалъ онъ, и тогда вмѣстѣ съ нимъ бросилось двое турецкихъ жандармовъ изъ караульни и нѣсколько гречанокъ сосѣднихъ. Дверь выломали и погасили огонь. Докторъ былъ въ церкви, и домъ казался пустымъ. Но, заглянувъ въ одну изъ комнатъ, люди съ ужасомъ увидали на полу окровавленное тѣло Гайдуши. У нея на шеѣ и на щекѣ были раны; волосы вырваны клоками, и крови вытекло изъ нея такъ много, что платье и тѣло ея были прилипши къ полу. Однако замѣтили въ ней признаки жизни; побѣжали люди въ разныя стороны. Пришли доктора; пришли турецкіе чиновники; англійскій драгоманъ и кавассы. (Коэвино былъ подданный Іоническихъ острововъ.) Гайдуша ожила, и началось слѣдствіе. Убійца былъ столяръ; онъ и не долго отпирался; но увѣрялъ, что Гайдуша пригласила сама его этою ночью, чтобы вмѣстѣ ограбить доктора и убѣжать съ нимъ («такъ какъ она меня любила», сказалъ въ судѣ столяръ); онъ увѣрялъ еще, что она напоила его пьянымъ и потомъ деньгами захотѣла завладѣть одна. Это показалось неправдоподобнымъ. Гораздо было естественнѣе и проще объясненіе Гайдуши: она признавалась, что можетъ быть и была нѣсколько расположена къ столяру, что онъ даже хотѣлъ на ней жениться; но грабить онъ вздумалъ самъ; началъ ломать ящикъ комода, въ которомъ у Коэвино лежало золото; она вступилась за собственность своего «хозяина, отца и благодѣтеля, который (такъ она и въ судѣ выразилась) ее дурой деревенской и сиротой въ домъ взялъ и человѣка изъ нея сдѣлалъ». Она вступилась, и тогда завязалась между нею и грабителемъ борьба на жизнь или смерть. Докторъ пламенно отстаивалъ вездѣ Гайдушу, и предъ турками и у консуловъ, прося ихъ поддержки. Столяра осудили работать въ тюрьмѣ янинской въ цѣпяхъ на нѣсколько лѣтъ и уплатить Гайдушѣ изъ заработковъ значительную сумму.

Однако дѣло многимъ все-таки казалось темнымъ. «Отчего же она не звала на помощь? Отчего она не кричала? говорили иные люди… Борьба видимо была долгая и тяжелая; Гайдуша ужасно смѣла и сильна, несмотря на свою худобу и малый ростъ». Такъ разсуждали иные люди… Отецъ готовъ былъ больше вѣрить доктору и Гайдушѣ; онъ говорилъ, что столяръ могъ съ начала самаго зажать ей ротъ или сдавить ей горло; и, видѣвъ преданность ея доктору и его хозяйству, вспоминая ихъ долгую жизнь вмѣстѣ, отецъ говорилъ: «Не думаю, чтобы женщина, которая не беретъ жалованья у человѣка за столько лѣтъ, вздумала грабить его! Но… но… лучше подальше отъ домовъ, гдѣ случаются подобныя дѣла!»

Позднѣе онъ объяснилъ мнѣ и больше.

— Ты тогда только что сталъ подрастать и былъ уже очень красивъ. Гайдуша женщина страстная, рѣшительная, бурная… Я боялся, дитя мое, за тебя.

Вотъ была та неизвѣстная мнѣ тогда причина, которая вооружила отца моего противъ докторскаго дома.

Мнѣ было очень это досадно тогда; я хмурился и грустилъ размышляя:

«Два дома веселыхъ въ Янинѣ, я слышу, есть: консульство русское и докторскій домъ, и въ нихъ-то мнѣ жить не дозволено! Нѣтъ, видно, мнѣ бѣдному счастья хорошаго въ этомъ городѣ!»

Послѣ того, какъ было получено изъ Тульчи письмо о пожарѣ, отецъ дня два только и думалъ, что о драгоманствѣ и о дѣлѣ Исаакидеса; но, кончивъ все это, онъ принялся думать опять обо мнѣ и даже ходилъ со мной вмѣстѣ смотрѣть мнѣ квартиру. Долго мы не могли найти ничего по нашему вкусу. Тамъ далеко отъ училища, тамъ очень дорого; здѣсь семейство не такъ-то хорошо; а тамъ по сосѣдству все цыганки живутъ, танцовщицы изъ оконъ выглядываютъ, нарумяненныя женщины на порогахъ сидятъ и смѣются.

Опять все та же Гайдуша сказала намъ: «Я васъ въ хорошее мѣсто сведу!» И привела она насъ въ церковь св. Николая, къ отцу Арсенію, старому священнику, у котораго мы и нашли маленькую комнату, окномъ на дворъ.

Отецъ Арсеній былъ вдовый старикъ, воспитывалъ при себѣ двухъ внучатъ, и кромѣ этихъ дѣтей и пожилой параманы никого у него и не было въ домѣ. Въ комнаткѣ моей стѣны были чистыя, бѣлыя, одинъ простой диванъ, шкапы въ стѣнахъ по-турецки; на окнахъ занавѣски бѣлыя, предъ окнами снаружи по стѣнѣ большія лозы винограда; столикъ и стулъ. Чего же лучше? Мнѣ полюбился сразу тихій церковный дворъ, мощеный плитками; а когда я остался на минуту одинъ въ той комнатѣ, которую мнѣ назначили, и облокотился на открытое окно, сухіе листья виноградной лозы вдругъ зашелестѣли отъ вѣтра; я вспомнилъ Загоры, и сердце мое сказало мнѣ: «здѣсь тебѣ жить!» Такая же точно лоза вилась у бабушки подъ окномъ, такъ же шелестѣли на ней осенью сухіе листья, и точно такая же трепетная тѣнь падала отъ нихъ на бѣлую занавѣску!..

«Здѣсь тебѣ жить!» сказало мнѣ сердце. Старикъ священникъ былъ сѣдой, почтенный, веселый, ласковый. Въ городѣ его уважали. Цѣну онъ взялъ небольшую за комнату и пищу мою. И такимъ образомъ все вдругъ хорошо устроилось. И отъ училища недалеко, и недорого, и тихо, и удобно, и нравственно. Отецъ радовался, и я былъ радъ и про себя еще прибавлялъ: «и отъ русскаго консульства очень близко».

По возвращеніи домой отъ отца Арсенія отецъ мой тотчасъ же сталъ сбираться въ путь. Ему хотѣлось уѣхать, не начиная дѣла съ Шерифъ-беемъ. Доставъ себѣ на всѣ непредвидѣнные расходы 200 лиръ отъ Исаакидеса, онъ разсчитывалъ такъ: «надо уѣхать внезапно и оставить Исаакидесу записку съ извиненіями и обѣщаніемъ скоро вернуться, въ Тульчѣ кончить поскорѣе всѣ дѣла, возвратиться въ Янину и тогда уже, вникнувъ хорошенько въ сущность тяжбы Шерифъ-бея, рѣшиться либо начать ее, если въ ней нѣтъ мошенничества со стороны Исаакидеса, а если есть, то сказать ему, что раздумалъ, и возвратить ему тогда безъ труда эти 200 лиръ, которыя теперь намъ такъ дороги и необходимы». Обмануть Исаакидеса, такъ сказать, внутренно, оставаясь по внѣшности правымъ, и возвратить ему позднѣе его деньги, казалось отцу менѣе низкимъ, чѣмъ грабить въ судѣ заодно съ этимъ безсовѣстнымъ интриганомъ хорошаго человѣка. Но надежда перехитрить аѳинскаго патріота не осуществилась. Человѣкъ этотъ былъ вовсе не уменъ; но онъ былъ тѣмъ, что́ мы зовемъ «кутопо́ниросъ» — глупо-хитрый человѣкъ. Когда дѣло касалось его денежныхъ выгодъ или политическихъ интригъ, онъ былъ неутомимъ, бдителенъ и ни на минуту не терялъ изъ вида своей главной цѣли. Онъ какъ-то сумѣлъ узнать о сборахъ отца на Дунай; прибѣжалъ взволнованный къ дому Коэвино и, не смѣя взойти внутрь, просилъ, чтобъ отецъ вышелъ на улицу.

Отецъ, въ оправданіе свое, показалъ ему письмо дяди; но Исаакидесъ сейчасъ же вспомнилъ, когда пришла послѣдняя почта, и сказалъ отцу: