Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Наконецъ одинъ изъ офицеровъ взялъ подъ руку Саида и, приподнимая его, сказалъ ему ласково:

— Дитя мое! Покорись твоей несчастной участи… Такъ Богъ желаетъ… Что́ ты сдѣлаешь противъ Бога…

Саидъ только воскликнулъ:

— Аллахъ! Аллахъ! — и, глубоко вздохнувъ, сталъ на колѣни предъ цыганомъ и протянулъ ему шею…

Что́ съ нимъ дѣлалъ цыганъ — я не видѣлъ… Я закрылся весь въ слезахъ и бросился въ толпу, чтобы не видать болѣе… Я слышалъ только пронзительный визгъ. Я слышалъ опять ревъ толпы и громкую команду офицеровъ… и опять новый визгъ.

Еще нѣсколько минутъ — и не стало бѣднаго Саида…

Въ народѣ продолжали раздаваться проклятія и вопли негодованія… Вдругъ кто-то закричалъ:

— Бей палача! Рви на куски цыгана! Бей его! Анаѳема старухамъ!.. Бейте этихъ вѣдьмъ!..

Я оглянулся и увидалъ, что солдаты съ остервенѣніемъ отбивались прикладами отъ толпы и офицеры подставляли сабли инымъ, которые слишкомъ бросались впередъ… У одного деревенскаго паликара изъ Чамурьи (я его зналъ; его звали Яни) шла кровь изъ руки… Его слегка ранили чѣмъ-то, вѣрно оттого, что онъ радъ былъ случаю наложить эту руку на цыгана-мусульманина и на двухъ старыхъ турчанокъ… На носилкахъ, покрытыхъ чѣмъ-то бѣлымъ и кровавымъ, уносили трупъ Саида, и около носилокъ шелъ его дядя… Я взглянулъ на него и увидалъ предъ собою такое спокойное и печальное лицо, что спокойствіе это мнѣ показалось кажется еще страшнѣе и жальче криковъ несчастнаго Саида…

Народъ, отбитый солдатами, скоро успокоился, и отрядъ съ офицерами направился къ городу, охраняя палача и родныхъ убитаго… Я долго слѣдилъ издали за зелеными фередже́ этихъ двухъ женщинъ и думалъ: «Какой же демонъ крови и мщенія долженъ былъ обитать въ ихъ сердцахъ!.. И что́ же было бы съ нами, христіанами, если такимъ турчанкамъ и туркамъ дана была бы надъ нами полная воля!..»

Толпа начала разсѣиваться и расходиться по домамъ. Я искалъ глазами Аристида, котораго оттолкнулъ въ ту минуту, когда хотѣлъ отвратить взоры свои отъ ужасной сцены холоднаго убійства… Онъ скоро и самъ нагналъ меня и сказалъ опять съ улыбкой, какъ бы находя удовольствіе вселять во мнѣ ужасъ:

— Ти кріо прагма ! (Какая непріятная вещь!) Ты не видалъ, а я видѣлъ, какъ онъ его, бѣднаго, повалилъ и перерѣзалъ горло ему какъ барану… Прежде хотѣлъ ему сзади голову отрубить, но не умѣлъ… Ударилъ разъ… Саидъ какъ закричитъ… Только кровь полилась… А потомъ бѣдняжка ужъ и не кричалъ, а все молча терпѣлъ, когда онъ его…

Я заткнулъ уши и просилъ его перестать. Впрочемъ онъ и самъ былъ очень блѣденъ, и только чрезвычайная сила духа его, отвага и желаніе подразнить меня и представить себя самого безжалостнымъ, только эти чувства внушали ему бодрость. Мы прошли нѣсколько времени молча, и наконецъ онъ сказалъ мнѣ:

У меня есть нѣсколько піастровъ… Зайдемъ въ кофейню, въ Лутцу, выпьемъ холодной воды и кофе… А то боюсь я, чтобъ тебя не стошнило или чтобъ ты въ обморокъ не упалъ… Ты очень блѣденъ, душенька!

Это онъ сказалъ безъ всякой насмѣшки, но съ тою лаской и любезностью, которая всегда такъ смягчала мнѣ сердце; она смягчила и теперь.

Мы скоро пришли въ предмѣстье Лутцу, спросили себѣ стулья, кофе и холодной воды и сѣли на лужку, лицомъ къ озеру и горамъ и спиной къ городу. Народу не было никого въ это время. Въ кофейнѣ только два человѣка играли въ шашки. Предмѣстья издали казались такъ мирны и тихи. Долина зеленѣла, зеленѣло то самое поле, на которомъ убили Саида; и на дальнихъ синихъ горахъ бѣлѣли широкія жилы снѣга, такъ неподвижно и спокойно блистая!..

Я созерцалъ, умиротворяя въ себѣ взволнованную душу… Курилъ и кофе пилъ вздыхая. Аристидъ, тоже не говоря ничего, запѣлъ прекрасную пѣсню, подъ которую пляшутъ на свадьбахъ въ дальней Эгинѣ:

Такъ пѣлъ Аристидъ долго, а я слушалъ его. И стало мнѣ легче, хотя и грустно.

Я попросилъ его снова спѣть пѣсню. Онъ опять запѣлъ, а я сталъ опять слушать.

Наконецъ мы встали. Аристидъ повеселѣлъ вовсе и говорилъ мнѣ смѣясь:

— Пойдемъ теперь къ Джемилю. Я буду ему разсказывать, и ты увидишь, какъ онъ будетъ бояться.

Но я сказалъ:

— Ни за что́ теперь къ туркамъ не пойду. Далеко пусть будутъ отъ меня теперь всѣ турчата молодые! Пусть Господь Богъ меня спасетъ отъ нихъ…

Аристидъ назвалъ меня съ презрѣніемъ «несчастнымъ» и всѣ пять пальцевъ наложилъ на лицо: «вотъ тебѣ всѣ пять на глаза твои 51!» и ушелъ, а я возвратился къ отцу Арсенію.

Къ Джемилю послѣ этого я вовсе пересталъ ходить и кланялся ему только на улицѣ; но съ Аристидомъ я долго бы не нашелъ ни причины, ни охоты, ни силы прервать (такъ съ нимъ было всегда весело: такой онъ былъ занимательный, «курьезный», какъ у насъ говорятъ), если бъ онъ самъ вскорѣ не уѣхалъ въ Корфу. Чрезъ недѣлю какую-нибудь послѣ казни молодого турка онъ поссорился съ однимъ изъ учителей нашихъ. Ученики подняли шумъ; больше всѣхъ шумѣлъ сынъ Куско-бея, того красавца въ грязномъ сюртукѣ, котораго такъ ненавидѣлъ нашъ докторъ Коэвино; Аристидъ на этотъ разъ былъ гораздо менѣе виноватъ.

Но учитель, боясь оскорбить сына богача всемогущаго въ городѣ и въ самой Портѣ, воскликнулъ, обращаясь къ Аристиду: «Замолчишь ли ты, негодяй, шутъ маскарадный!» и поднялъ на него книгу, которую держалъ въ рукѣ. Боже мой! какъ сверкнули гордыя очи у моего Аристида!.. Онъ только пожалъ плечами, улыбнулся и сказалъ, приступая къ учителю: «Это ты меня-то, меня, учитель? Ты, море́, не въ своемъ умѣ, вѣроятно!» Далъ ему разъ по книгѣ, книга полетѣла изъ рукъ, а мой Аристидъ надѣлъ свою европейскую шляпу, загнулъ ее на́ бокъ и вышелъ съ тріумфомъ изъ школы.