Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Арванитаки тотчасъ отошелъ, сѣлъ на диванъ и, приподнявъ на лобъ очки, чтобъ они не мѣшали ему утирать платкомъ слезы, началъ плакать и сказалъ:

— Я живу, думаю только о томъ, чтобы никого не обидѣть и не оскорбить!.. Зачѣмъ же меня люди такъ безжалостно оскорбляютъ!..

Докторъ Коэвино былъ иногда очень добръ и совѣстливъ; онъ вышелъ, до крайности смущенный и пристыженный кроткими жалобами собрата. Его игра въ легкую итальянскую страсть причинила глубокое горе человѣку, котораго онъ самъ уважалъ.

Онъ пришелъ домой печальный и взволнованный. Раздѣлся, надѣлъ турецкую шубку свою, феску; велѣлъ съ горя приготовить чай на балконѣ (потому что день былъ теплый) по-русски , съ самоваромъ, который ему выписалъ изъ Одессы Благовъ, и на который онъ всегда глядя утѣшался; сѣлъ у столика, закурилъ наргиле и, пригласивъ Гайдушу сѣсть съ собою, началъ ей, какъ старому другу, изливать свое горе и каяться, и хвалиться, и тосковать, что обидѣлъ ближняго, и восхищаться стихами…

Гайдуша сидѣла, пила чай и слушала… Но когда Коэвино кончилъ, она внезапно вскочила, такъ что чуть-чуть не опрокинула на доктора самоваръ, связала свои вещи въ узелокъ, ушла со двора и потомъ опятъ вернулась и съ дикимъ хохотомъ сказала:

— Смотри, докторъ, что́ я сдѣлаю. Я подамъ пашѣ прошеніе, чтобы простили того злодѣя, который хотѣлъ меня зарѣзать и сжечь твой домъ; черезъ меня онъ въ цѣпяхъ работаетъ; я же и выпущу его. Ты знаешь, докторъ ты мой, какая я собака?.. Я собака изъ пастушьей овчарни… отъ которой волки дрожатъ и трепещутъ. Выйду я за него, за паликара, замужъ и тогда… посмотри ты, что́ будетъ тебѣ… ни днемъ ни ночью не будетъ тебѣ покоя! Прощай!

Что́ было дѣлать доктору? Онъ былъ ужасно перепуганъ. Куда броситься за помощью? Къ кому итти? Ближе всего было итти къ г. Корбетъ де-Леси, такъ какъ Коэвино былъ подданный Іоническихъ острововъ… Онъ и пошелъ, но… буря и погибель!.. Леси осмѣялъ его и даже позволилъ сказать себѣ, что такія дѣла съ Гайдушей, съ убійцами, заключенными въ тюрьму, нейдутъ такому джентльмену . Вообрази себѣ ярость Коэвино! Съ тѣхъ поръ онъ не ступалъ на порогъ своего консула и далъ себѣ клятву посѣтить его только тогда развѣ, когда онъ будетъ, умирая, звать его, какъ лучшаго, именно лишь какъ лучшаго врача! Но теперь, сейчасъ что́ дѣлать?.. Страхъ его былъ такъ же быстръ и требователенъ, какъ и всѣ другія его чувства и страсти! Итти къ Бакѣеву? Врагъ… Къ Бостанджи-Оглу? Глупъ; не понимаетъ его, доктора, не цѣнитъ… глупъ! Къ Бреше? Необразованъ; грубъ. Къ австрійцу? Добрый поваръ. Къ греку? Медленъ, остороженъ. Скажетъ: подождите еще немного. Куда? Прямо въ Порту? Стыдно, неудобно! И вотъ нашелъ наконецъ. Пришелъ ко мнѣ взволнованный и блѣдный; прямо ко мнѣ въ комнату; заперся со мною и шопотомъ, почти со слезами на глазахъ и обнимая крѣпко и цѣлуя, разсказалъ все, какъ взрослому другу:

— Ты сынъ русскаго драгомана, мое сокровище… Тебя Сабри-бей, этотъ милый мой Сабри-бей, такъ хвалилъ. Иди, мое сокровище, къ нему сейчасъ, только къ Сабри-бею… И скажи ему вотъ какъ: вашъ другъ Коэвино страдаетъ отъ этой мегеры! Помѣшайте ей сдѣлать это дѣло… Записки писать, понимаешь, я не желалъ бы… И объ Арванитаки не говори ни слова… А только о мегерѣ и объ убійцѣ.

Я не вѣрилъ, что въ силахъ буду что-нибудь сдѣлать. Но рѣшился и пошелъ охотно.

Мегера была уже и сама въ Портѣ и прыгала, хромая и сверкая взорами, по большимъ сѣнямъ съ прошеніемъ въ рукахъ. Сабри-бей, выслушавъ меня, много смѣялся и сказалъ: «Бѣдный докторъ!» Потомъ пошелъ одинъ къ Ибрагиму; потомъ кликнули меня туда же, и Ибрагимъ, улыбаясь, заставилъ меня повторить все. Я повторилъ все, смиренно и почтительно стоя у стѣны. Потомъ кликнули Гайдушу, и беи начали ее серьезно допрашивать:

— Ты можетъ замужъ за этого наказаннаго человѣка желаешь? — сказалъ Сабри-бей.

— Это воля Божья, — отвѣчала Гайдуша.

— Нѣтъ, — сказалъ Ибрагимъ важно, — ты должна говорить здѣсь всю правду. За искренность твою будетъ тебѣ и награда. Хотѣла бы за него замужъ? Говори, баба, когда тебѣ приказываютъ…

— Какая же дѣвушка не хочетъ замужъ… — отвѣчала Гайдуша улыбаясь.

— Ты говоришь… дѣвушка? А? Никакъ ты сказала: дѣвушка?.. — насмѣшливо присовокупилъ Сабри.

— Незамужняя то-есть женщина, — отвѣчала ловкая Гайдуша очень весело, принимая эти шутки за добрый признакъ благосклонности къ ея дѣлу. (На меня она взглянула войдя, но вѣрно ей и въ голову не пришло, что я по этому же дѣлу здѣсь!)

— Какъ же ты хочешь освободить этого злодѣя и простить ему и стать его женою, когда у тебя и теперь на лицѣ видны слѣды его звѣрства?

— Богъ велитъ прощать обиды, бей мой.

— Прекрасно. А бѣднаго доктора какъ же ты оставишь, кто же будетъ смотрѣть за нимъ? — спросилъ Ибрагимъ.

— Брить его? — сказалъ Сабри.

— Развѣ онъ худо съ тобой обращается?

— Нѣтъ, — отвѣчала Гайдуша. — Дай Богъ ему здоровья и долголѣтія… Онъ взялъ меня въ служанки сиротой и мужичкою меццовской; я дочь носильщика простого. А онъ изъ меня теперь человѣка сдѣлалъ, который все понимаетъ, и умъ мой развилъ даже, бей эффенди мой. Но докторъ человѣкъ большой, имѣетъ связи, отношенія, званіе прекрасное, а я желаю устроить тоже мою судьбу и освободить этого человѣка, который уже довольно былъ за меня правительствомъ наказанъ.

Турки помолчали, и потомъ Ибрагимъ, принявъ опять серьезный видъ, сказалъ спокойно:

— Этого нельзя… Иди по-добру по-здорову. Вонъ!

Гайдуша поблѣднѣла, но сказала твердо:

— Прошу васъ, бей эффенди мой, отдать это прошеніе мое самому пашѣ господину нашему.

Ибрагимъ бросилъ ей назадъ прошеніе и отвѣчалъ:

— Несчастная! Иди вонъ! Не ты наказала разбойника, а девлетъ (государство). Не твоей мордѣ, которую онъ разрѣзалъ, цѣна, а нуженъ порядокъ въ городѣ. Слышишь?

— Бей эффенди мой… — осмѣлилась еще сказать Гайдуша.

Но Ибрагимъ привсталъ немного съ дивана, и Гайдуша выскочила въ дверь какъ молнія.

Беи захохотали громко, и я засмѣялся, но слегка и всѣмъ видомъ моимъ показывая, что я никогда не позволю себѣ забыть, въ какомъ высокомъ мѣстѣ недостойный, пребываю въ этотъ мигъ.

Я поблагодарилъ обоихъ беевъ, низко поклонился имъ и вьшелъ очень довольный, конечно, собой и первымъ ходатайствомъ своимъ въ Портѣ. «Вотъ, что́ значитъ тѣнь отца моего и русскій флагъ!.. И я, мальчикъ, сдѣлалъ дѣло, благодаря тому, что этотъ флагъ и эта тѣнь меня осѣняютъ…»

Но и эта радость моя была очень непродолжительна. За воротами конака меня встрѣтила фурія. Я не ожидалъ никакъ ее тутъ увидать и, не принимая никакого участія въ сценѣ ея съ беями, я думалъ, что и она не обратила на меня вниманія.

Едва только вышелъ я со двора на улицу, какъ Гайдуша внезапно кинулась на меня и закричала такъ, что прохожіе остановились.