Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Г. Бакѣевъ пошелъ къ Бреше. Бреше выслушалъ его и сказалъ:

— C’est votre affaire… Après tout cela m’est indifferent. Mais monsieur de Lecy est un peu fatiguant, pour ne pas dire autre chose…

— Что́ бы сдѣлали вы, если бъ это былъ сынъ вашего драгомана?

Бреше тогда сказалъ:

— Я? Конечно, я бы послалъ его въ Порту отъ себя самого. И если бы мне не дали сейчасъ удовлетворенія, то я бы сталъ затрудняться только вопросомъ: кому изъ турокъ надавать пощечинъ, предсѣдателю слѣдственной коммиссіи или Ибрагимъ-бею, который давно уже раздражаетъ мнѣ нервы… или, наконецъ, сдѣлать сцену самому старому колпаку, паше этому.

— Современны ли и законны ли такія средства? — попробовалъ было колко сказать Бакѣевъ.

На это Бреше, величаво поднявшись съ дивана, воскликнулъ:

— Monsieur, все то современно, что́ поддерживаетъ величіе Франціи, передовой націи во всемъ человѣчествѣ.

Что́ сказалъ добрый и толстый поваръ съ Австрійскаго Ллойда?

— Il povero ragazzo! Il est bien gentil? le pauvre enfant? avec sa robe de chambre turque (опять турецкій халатикъ! Опять саванъ турецкій! Опять печать отверженія… Боже! Когда же вернется отецъ мой и дастъ мнѣ денегъ на европейское платье, на одежду прогресса и моды благородныхъ людей!). Надо, надо взять мѣры… Хотя съ этими турками очень трудно; они ужасно хитры… И свидѣтелей, замѣтьте, никакихъ не было при этомъ несчастіи.

Нашъ эллинъ Киркориди былъ полезнѣе всѣхъ ихъ. Онъ самъ поспѣшилъ притти къ Бакѣеву и сказалъ ему:

— Естъ тутъ одно обстоятельство важнѣе всего. Между нами будь сказано, вашъ писецъ Бостанджи-Оглу, человѣкъ знающій прекрасно языки и очень хорошій, очень хорошій юноша, но… онъ не очень опытенъ, неопытенъ, больше ничего. У васъ пока нѣтъ хорошаго драгомана. Если вы хотите непремѣнно защищать Одиссея, то я предложу вамъ моего старика (это былъ отецъ Аристида); а если не хотите, скажите, я самъ возьмусь за эту защиту, такъ какъ этотъ Одиссей все-таки сынъ эллинскаго подданнаго, и, если мы даже не достигнемъ того, чтобы люди, которые его побили, были наказаны, то по крайней мѣрѣ всѣ узнаютъ, что оскорбленія такого рода не остаются пренебреженными и что на нихъ есть какой-нибудь судъ.

Киркориди сказалъ это все твердо и рѣшительно. Исаакидесъ, вездѣ преслѣдуя турокъ, подливалъ масла въ огонь; онъ и греческому консулу, и русскому управляющему внушалъ одно и то же.

— Неужели такая обида останется безъ отмщенія и пройдетъ безъ слѣда?.. Неужели? неужели?

Г. Бакѣевъ рѣшился послать меня въ истинтакъ , но, всегда безтактный, вдругъ неумѣстно возгордился противъ осторожнаго и умнаго нашего Киркориди и драгомана его не взялъ, а послалъ все-таки Бостанджи-Оглу, мотать тамъ предъ турками своею длинною и острою жидовскою бородкой. Паша уступилъ, призналъ мое право.

Пошли мы… Бостанджи-Оглу моталъ бородкой, сидя рядомъ съ предсѣдателемъ туркомъ, въ восторгѣ отъ такого почета. Я сидѣлъ, напротивъ, смиренно на стулѣ съ обнаженною грудью и спиной и показывалъ огромное пятно, которое изъ краснаго уже становилось синимъ и желтымъ.

На старомъ грязномъ диванѣ, который шелъ вокругъ всей комнаты, сидѣли другіе чиновники и судьи, и всѣ курили. На другихъ стульяхъ сидѣли, лицемѣрно потупивъ глаза, мои оскорбители, — софта и сеисъ… Ихъ допрашивали. Сабри-бей былъ въ числѣ членовъ и, разумѣется, не оказывалъ мнѣ никакого особеннаго вниманія и былъ холоденъ.

Предсѣдатель, медленный турокъ, жирный и невѣроятно хитрый и опытный, разспрашивалъ поочереди и меня, и моихъ противниковъ… Но явно, что они были научены и говорили очень коротко и просто, что вовсе и не видали меня. Ихъ выпускали обоихъ вмѣстѣ въ прихожую за занавѣску, и они совѣтовались тамъ сколько хотѣли…

Бостанджи-Оглу предложилъ пригласить докторовъ. Предсѣдатель на это тихо сказалъ: «Мы и сами видимъ знаки. На что́ же докторовъ безпокоить… Свидѣтелей нѣтъ, сказалъ онъ потомъ, обращаясь къ Сабри-бею, и Сабри сказалъ, кланяясь ему быстро: «Эветъ! эффендимъ».

Потомъ отложили засѣданіе на цѣлую недѣлю, потому что были другія дѣла; черезъ недѣлю нашли причину еще отложить; кто-то изъ членовъ былъ боленъ, и были опять болѣе важныя дѣла; нашли тѣло убитаго человѣка въ ямѣ за городомъ… Деревенскія женщины жаловались, что ихъ тоже избили на дорогѣ солдаты.

Такъ понемногу угасало мое дѣло, и у всѣхъ людей начиналъ проходить къ нему интересъ.

Угасало мое дѣло; угасало, казалось, и дѣло Назли… Въ то время, когда меня прибили и когда моя комната была полна посѣтителей и друзей, Назли все оставалась въ митрополіи съ разрѣшенія самого паши; митрополитъ боялся или притворялся, что боится ночного нападенія турокъ. Онъ сказалъ пашѣ: «Я продержу ее до утра; но разставьте вокругъ стѣнъ моихъ аскеровъ». И паша послалъ ему взводъ солдатъ со строгимъ приказомъ гнать всѣхъ турокъ отъ митрополіи. На другой день Назли освидѣтельствовалъ, по приказанію паши, докторъ, нашелъ у ней болѣзнь сердца, и приказано было отдать ее въ больницу, съ тѣмъ, чтобы къ ней невозбранно имѣли доступъ духовныя лица обоихъ исповѣданій.

Тогда попъ Ко́ста, отчаявшись въ помощи консульствъ и видя ея горе и отчаяніе, которое доходило даже до того, что она боялась принимать лѣкарства и думала, что турки приказали доктору отравить ее, попъ Ко́ста сказалъ ей:

— Знаешь что́! Оставь это все; скажи, что ты здорова и раскаялась и останешься впредь навсегда турчанкой. Вернись домой; я иначе сдѣлаю… На консульства нѣтъ надежды…

Посѣтилъ ее и отецъ Арсеній и сказалъ то же самое. Посѣтили ее и мусульманскіе ходжи, и она рѣшилась сказать имъ такъ, какъ научили ее христіане.

— Мнѣ лучше, и я вернусь домой и останусь въ той вѣрѣ, въ которой столько лѣтъ жила… Это все сдѣлала мнѣ болѣзнь… Отъ нея я потеряла разумъ.

Сказать ей это стоило очень дорого! Она ежеминутно трепетала, чтобы не умереть отъ этихъ, хотя бы и лживо произнесенныхъ ею словъ. «Страшно, страшно, отецъ мой!» говорила она отцу Арсенію и плакала.

У турокъ была радость по этому поводу. Иные прямо въ глаза смѣялись попу Ко́стѣ и говорили: «Ушла куропатка изъ рукъ твоихъ!» А попъ Ко́ста отвѣчалъ дерзко: «Изъ моихъ рукъ ушла, да посмотрю, изъ Божьихъ уйдетъ ли въ дьявольскія. Вотъ вопросъ, ага ты мой».

И точно, не прошло и двухъ какихъ-нибудь недѣль послѣ всѣхъ этихъ событій, какъ однажды вечеромъ вошелъ ко мнѣ попъ Ко́ста и сказалъ:

— Пиши къ матери.

— Что́ писать? о чемъ? — спросилъ я съ удивленіемъ.

Но попъ Ко́ста повелительно сказалъ:

— Пиши, христіанинъ ты, человѣче! — и, указавъ на столъ еще сердитѣе и повелительнѣе, прибавилъ: — Садись, море́, садись и не будь вареною вещью … Стыдно!

Я повиновался, и онъ продиктовалъ мнѣ письмо о томъ, что христіане должны помогать другъ другу, о томъ, что Назли страдаетъ нестерпимо отъ «звѣрей во образе человѣковъ», о томъ, что госпожа Полихроніадесъ славится своимъ благочестіемъ и добротою и что Назли желаетъ поступить параманой въ какой-нибудь уединенный и мирный монастырекъ именно въ Загорахъ, гдѣ турокъ вовсе нѣтъ и гдѣ она можетъ въ монахини постричься.