Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Дальше ты, я думаю, и самъ знаешь. И пляшетъ, и пляшетъ, спиной только шевелитъ, на одномъ все мѣстѣ. А мы всѣ смѣемся. Гдѣ же мнѣ у отца было такъ жить? Такъ они, Одиссей, и совратили меня…

Я еще спросилъ ее:

— А замужъ какъ ты вышла?

Евпраксія улыбнулась, опять закачала головой и покраснѣла:

— У монашенки ты такія вещи спрашиваешь, глупый!

Я сказалъ:

— Говори ужъ! Я уѣду завтра, и можетъ быть никогда ты не увидишь меня. Утѣшь меня и вспомни, что меня за тебя турки тогда избили.

Она сказала:

— Ну, вотъ я все не соглашалась потурчиться. Боялась грѣха. А тамъ хозяйка сказала мнѣ: «Мы тебя, Лиза, замужъ отдадимъ. И что́ за мужъ! Что́ за мужъ!» И показала мнѣ его сперва тайкомъ, а такъ какъ я еще христіанка была, то послѣ приказала мнѣ выйти туда, гдѣ онъ сидѣлъ съ людьми и чубукъ ему подать. Было ему всего двадцать лѣтъ, а мнѣ пятнадцать. И онъ былъ кузнецъ и налбантъ , который лошадей куетъ. Зналъ онъ, зачѣмъ пришелъ, и былъ одѣтъ во все хорошее. Въ голубыхъ шальварахъ короткихъ, шнуркомъ чернымъ расшитыхъ, и въ голубой курточкѣ, шнуркомъ тоже чернымъ расшитой, и на головѣ феска новая, кругомъ голубымъ тонкимъ платочкомъ обвязана, и кисточка у него на вискѣ черная такъ пріятно лежала. А самъ онъ былъ бѣленькій и чернобровый, и стыдливый, и еще я тебѣ одну вещь скажу… если хочешь, что́ мнѣ слишкомъ ужъ понравилась…

И, не говоря, однако, что́ понравилось, Назли ужасно покраснѣла и закрылась руками, но я настаивалъ, и она, открывъ лицо, сказала презабавно и притомъ съ испугомъ даже на лицѣ, что я ее въ такое искушеніе ввожу:

— Пустое дѣло, Одиссей мой, вовсе пустое! Дѣтское дѣло!.. прости ты мнѣ… Не знаю, что́ такое, что онъ себѣ все губы языкомъ облизывалъ немножко. Потрескавши онѣ были у него — не знаю. Вотъ меня врагъ и побѣдилъ совсѣмъ тутъ. Понравилась мнѣ эта такая глупость, и я потурчилась и вышла за него замужъ. А потомъ его убили въ 54-мъ году греки, и я осталась вдовою.

Такъ кончилось дѣло Назли.

А дѣло Одиссея ? Месть за побои? Не осталось ли все безъ послѣдствій?

Нѣтъ, мой другъ, дѣло мое кончилъ тотчасъ по пріѣздѣ своемъ Благовъ, этотъ лучшій герой моей юности, котораго я иногда хотѣлъ бы сравнить съ Алкивіадомъ, если бъ Алкивіадъ не былъ порою ужъ слишкомъ безстыденъ въ своемъ честолюбіи, въ своей силѣ и въ блескѣ своемъ.

Наконецъ я дождался Благова. Онъ пріѣхалъ въ самый праздникъ Крещенія на разсвѣтѣ.

Еще недѣли за двѣ до пріѣзда консула въ городѣ ходили слухи о томъ, что онъ близко. Говорили, что онъ теперь въ Превезѣ или въ Артѣ; иные увѣряли, будто бы онъ былъ и въ предѣлахъ свободной Эллады, чтобы взглянуть на дикихъ эллиновъ геройской Акарнаніи. Говорили даже, что онъ видѣлся тамъ съ разбойниками и сводилъ съ ними тѣсную дружбу. (Со временемъ я объясню тебѣ, на чемъ основана была эта выдумка.) Разсказывали также шопотомъ и съ радостью, что онъ старается повѣсить большой колоколъ въ Артѣ или въ Превезѣ на христіанскомъ храмѣ. «И это будетъ у насъ неслыханное дѣло; будетъ этотъ колоколъ первымъ колоколомъ въ Эпирѣ, и увидятъ люди, вѣрить ли впредь или не вѣрить имъ вовсе султанскимъ гатти-шерифамъ и гатти-гумаюнамъ ».

Полагали, что это, однако, вовсе не легко; вотъ почему: каймакамъ 59въ той сторонѣ былъ рожденъ въ христіанствѣ; его въ дѣтствѣ звали Василіемъ; позднѣе онъ былъ совращенъ въ исламизмъ, и поэтому наши турки эпирскіе ему не вѣрили. Ихъ у насъ по городамъ не очень много, и они стараются сплотиться между собою тѣснѣе, чтобы поддержать другъ въ другѣ пламень религіознаго своего чувства предъ лицомъ столькихъ невѣрныхъ и у самыхъ предѣловъ этой независимой и всегда раздраженной Греціи; они вѣчно недовѣрчивы, неуступчивы; они въ одно и то же время какъ будто и напуганы, и сердиты.

О каймакамѣ этомъ и безъ того турки говорили такъ: «Развѣ онъ Мехмедъ? Развѣ онъ Мустафа? Онъ не Мехмедъ и не Мустафа — онъ Василій».

Трудно было такого каймакама убѣдить, чтобъ онъ не препятствовалъ всячески вознесенію на высокую колокольню христіанскаго колокола въ городѣ и чтобъ онъ согласился дать туркамъ новый поводъ называть его «Василіемъ» и интриговать противъ него.

Наши архонты сомнѣвались въ успѣхѣ, улыбались и говорили: «Похвалимъ, похвалимъ Благова, превознесемъ и прославимъ имя его, если его начинанія эти будутъ успѣшны».

И всѣ мы скорѣе желали узнать, что́ тамъ было. Я какъ влюбленный, какъ очарованный бродилъ около русскаго консульства, и не проходило дня, чтобъ я не заходилъ къ Бостанджи-Оглу или къ кавассамъ узнать: «Когда будетъ консулъ? Не пріѣхалъ ли онъ?»

Я все помнилъ слова Благова, сказанныя имъ въ Загорахъ: «Мы повеселимъ тебя въ Янинѣ, Одиссей!» И еще, — хотя сердечное озлобленіе мое противъ сеиса и софты, которые меня прибили, и противъ начальства турецкаго, которое не наказало ихъ, уже почти прошло, но все-таки самолюбію моему было бы очень пріятно, если бы, придя поутру въ училище, я могъ тамъ сказать при всѣхъ: «Слышали вы, какъ вчера отмстилъ русскій консулъ туркамъ за безчестье, нанесенное сыну его драгомана?»

Въ одинъ изъ такихъ дней ожиданія я сказалъ архистратигу Маноли:

— Господинъ Маноли, мой добрый, исполните мою просьбу: сведите меня наверхъ во внутренніе покои господина Благова. Я никогда еще ихъ не видалъ и сгораю желаніемъ видѣть, потому что всѣ говорятъ, что тамъ царствуетъ роскошь и красота.

Маноли отвѣчалъ мнѣ въ духѣ благосклонности:

— Ты справедливо говоришь, мой Одиссей, что у насъ наверху царствуетъ роскошь и красота. И я съ величайшимъ удовольствіемъ отопру тебѣ все.

Я обрадовался, и онъ тотчасъ же повелъ меня.

Я можетъ быть забылъ сказать тебѣ, что прекрасный этотъ конакъ 60, въ которомъ помѣщалось русское консульство, принадлежалъ именно тому самому Шерифъ-бею, племяннику Абдурраима-эффенди, съ которымъ Исаакидесъ имѣлъ не совсѣмъ чистую тяжбу, къ несчастію переведенную имъ (какъ ты конечно не забылъ) на имя отца въ очень тяжелую для насъ минуту.

Шерифъ-бей построилъ этотъ конакъ для себя недавно. Онъ былъ новымъ зданіемъ, но въ старинномъ вкусѣ. Бей думалъ женившись самъ поселиться въ немъ; но когда и его дѣла, и дѣла его дяди стали приходить въ разстройство и сумма долговъ уже грозила превысить все состояніе ихъ, Шерифъ-бей перешелъ въ наемный и худшій домъ, а свое новое блистательное жилище отдалъ г. Благову за большую цѣну.

Когда Маноли растворилъ дверь въ пріемную, я остановился въ изумленіи. Я никогда еще не видывалъ подобнаго сочетанія азіатскаго вкуса съ европейскимъ порядкомъ и опрятностью…

Правда, здѣсь не было того множества вещей, монетъ, древностей, посуды, раковинъ, какъ у стараго англичанина; здѣсь, напротивъ того, все было просторно и даже немного пусто. Но зато какъ все было и свѣжо, и богато, и красиво!