Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

— Отецъ Благова, полководецъ!.. И еще мать Благова, игемонической 62крови мадама!

И, подпершись послѣ этого въ бока руками, Маноли взглянулъ на меня безъ улыбки, а такъ, какъ будто онъ самъ уже давнымъ-давно породнился съ предками Благова и снисходилъ лишь по добротѣ душевной къ общественному моему ничтожеству.

Отецъ Благова былъ точно генералъ; онъ казался на видъ лѣтъ сорока, глядѣлъ строго, какъ орелъ, немного въ сторону; на груди его были латы, рукава бѣлые, а воротникъ синій; сверхъ латъ звѣзда и много крестовъ. Волосы его были свѣтлы и очень кудрявы… У него не было ни усовъ, ни бороды…

Что касается до матери Благова, то она была изображена въ бѣломъ легкомъ платьѣ, въ саду. Лицо ея было худощаво и гораздо смуглѣе, чѣмъ у мужа, а глаза темносиніе, прекрасные, романтическіе , скажу я теперь; добрые (подумалъ я тогда); на черныхъ волосахъ ея былъ вѣнокъ изъ мелкихъ голубыхъ цвѣтовъ, какихъ-то сѣверныхъ, какихъ у насъ я не встрѣчалъ.

Пока я смотрѣлъ задумчиво на знаменитыхъ родителей моего Алкивіада и привлекали меня ихъ лица и странныя тогда для меня одѣянія, такъ что я оторвать отъ нихъ взоровъ моихъ не могъ… Маноли подошелъ къ другой стѣнѣ и, обернувъ одну изъ рамокъ, обтянутыхъ полотномъ, поставилъ на треножникъ картину и сказалъ мнѣ:

— Одиссей, смотри, что́ это?..

Я взглянулъ, присмотрѣлся и узналъ, что это былъ начатый, но еще не оконченный видъ нашей янинской крѣпости, такъ величаво воздвигнутой надъ озеромъ. Густая высокая зеленая трава вокругъ узорнаго чугуна турецкихъ почетныхъ могилъ. Колонны мечетей изъ цвѣтного мрамора, тѣ самыя колонны, которыя иными почитаются за остатки Додонскаго прорицалища; древовидный, величавый старый плющъ на полуразрушенной стѣнѣ. Небо голубое… синяя вода… И людей никого. Только одинъ турокъ съ длинною бѣлою бородой, въ зеленой чалмѣ к голубой одеждѣ, молится по книжкѣ, сидя въ тѣни у Додонскихъ колоннъ на травѣ…

Я всплеснулъ руками: «Это онъ рисуетъ?..» спросилъ я.

Маноли раскрылъ еще другіе рисунки и бумаги… И я увидалъ разныя вещи и здѣшнія, и не здѣшнія, и изумлялся и восклицалъ, смотря на нихъ…

Потомъ подумалъ я такъ: «А на что́ ему, Благову, при такомъ высокомъ званіи, трудиться надъ этимъ ремесломъ?»

Подумалъ, поколебался и спросилъ такъ у Маноли:

— Не трудна ли эта работа?.. Находитъ время онъ трудиться?..

Такъ любитъ онъ! Высокое искусство!..

Но, между тѣмъ, я, новый Бакыръ-Алмазъ, мудрый политикъ, задумалъ нѣчто тонкое и, лукаво взглянувъ на Маноли, сказалъ:

— Киръ-Маноли, такъ ли это?

Маноли не хотѣлъ отстать отъ меня въ тонкости, двусмысленно улыбнулся и отвѣчалъ:

— Кто это знаетъ?..

— Вотъ то-то! И я говорю, кто знаетъ ! — продолжалъ я ободряясь. — Знаешь ли что́… Не ищетъ ли онъ подъ этимъ предлогомъ планъ крѣпости снять для россійскаго сюда нашествія…

— Ба! — возразилъ Маноли, размышляя. — Я думаю, что если и такъ, то здѣсь не Дунай! Далеко отъ Россіи и сообщенія прямого нѣтъ.

— Союзъ съ Сардиніей или Франціей, — замѣтилъ я. — Для Россіи все это, я думаю, возможно… Были же, вы знаете, русскіе въ Корфу.

Маноли взглянулъ на меня съ почтеніемъ и сказалъ, что я хоть и юнъ, но много грамотнѣе и ученѣе его, онъ къ тому же аскеръ , воинъ-человѣкъ, а я сынъ купца, человѣка политическаго, и могу это все видѣть тоньше и дальше его…

— И еще, — прибавилъ онъ съ любовью, — васъ, загорцевъ всѣхъ, это извѣстно, самъ дьяволъ соткалъ и выткалъ…

Увы! Мнѣ очень скоро суждено было убѣдиться, что Маноли былъ правѣе меня, объясняя все это просто: «высокое искусство!»

Очень скоро суждено мнѣ было смириться, сознавъ, что если я былъ грамотнѣе и ученѣе каваса, то во многомъ онъ былъ несравненно болѣе моего тѣмъ, что́ нынче зовутъ развитой человѣкъ…

— Оставь теперь политику! — воскликнулъ онъ потомъ; — я тебѣ покажу еще одно зрѣлище… Поди сюда!

Онъ отвелъ меня въ другую, небольшую комнату, которая была рядомъ съ кабинетомъ. Въ ней остановился я тотчасъ же предъ чѣмъ-то подобнымъ престолу церковному; это былъ какъ бы драпированный кисеей столикъ.

— Что́ за вещь!.. Какъ престолъ церковный! — воскликнулъ я.

— Развѣ не видишь зеркала? — сказалъ Маноли, — это туалетъ эффенди…

Въ самомъ дѣлѣ, на туалетѣ стояло довольно большое зеркало въ серебряной оправѣ, стояли духи, разные ножички, щеточки и, между прочимъ, каучуковая какая-то вещица, какъ пузырь со стклянкой и трубочкой… Маноли взялъ ее и вдругъ началъ пожимать что-то, опрыскивая меня всего тончайшею пылью благоуханія…

— Вотъ это вещи! — говорилъ я. — Вотъ это жизнь!

— Европа! Просвѣщенье! Наука! — значительно замѣтилъ Маноли; потомъ, притворивъ дверь въ кабинетѣ, онъ взялъ меня за руку и подвелъ къ стеклянному окну, которое было на этой двери.

Окно было закрыто небольшою занавѣской. Маноли приподнялъ одинъ уголъ и велѣлъ мнѣ смотрѣть оттуда въ кабинетъ и спросилъ:

— Что́ ты видишь?

Я смотрѣлъ почти съ испугомъ. Не знаю, что́ я думалъ… Можетъ быть я ожидалъ, что онъ покажетъ мнѣ что-нибудь волшебное…

— Я ничего не вижу! — сказалъ я наконецъ.

— Видишь этотъ диванъ у печки?

— Вижу.

— Видишь ли столъ передъ диваномъ и кресло, которое качается?

— Вижу… Такъ что́ жъ?..

— А то, что я скажу тебѣ, Одиссей, одинъ величайшій секретъ, потому что я тебя очень люблю и отца твоего уважаю непомѣрно. Лѣтомъ здѣсь на диванѣ сидѣла ханума… Какая ханума!.. Не здѣшняя!.. Стамбульская ханума! Меймура 63супруга. фередже́ модное изъ синяго атласа… Да, мой Одиссей, ты это подумай! Она пришла съ величайшею опасностью для себя; одна только арабка-рабыня ее провожала… Я умиралъ взглянуть на нее; разулся и подкрался черезъ спальню къ этимъ дверямъ и гдядѣлъ.

Маноли съ такимъ жаромъ изобразилъ прическу ханумы, ея сброшенное назадъ покрывало и пунцовое платье съ букетами (во всю мою руку букеты! показывалъ онъ), что я какъ живую воображалъ ее на пустомъ теперь диванѣ, съ улыбкой облокотившуюся на столъ.

— Что́ жъ ты видѣлъ? — спросилъ я въ волненіи, почти въ ужасѣ.

— Ничего! Сидѣла она съ ногами на этомъ диванѣ передъ столомъ, вотъ такъ опершись на руку, и смѣялась, и говорила что-то. А эффенди передъ нею качался въ креслѣ и улыбался, слушая ее. Потомъ онъ всталъ, налилъ изъ графина воды, взялъ варенья и все подалъ ей на подносѣ… И опятъ сѣлъ…

— Самъ подалъ? Самъ? — воскликнулъ я.

— Да! самъ подалъ. Мои глаза это видѣли. А что́ они говорили — не знаю. Они говорили очень чисто по-турецки, какъ бы по-эллински 64.

— Ахъ, жаль мнѣ это ! — сказалъ я печально. — Вѣдь это грѣхъ большой… Зачѣмъ бы ему такъ поступать, Благову!

— Пусть грѣхъ! — возразилъ Маноли, — однако все-таки и это какъ бы тріумфъ для нашихъ, турка одного лишняго рогоносцемъ сдѣлать! Все же наше паликарство, а не ихнее! Слышалъ ты это, море́ Одиссей мой!