Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Всѣ въ первый разъ слышали объ этихъ двухъ событіяхъ и всѣ опять задумались молча, только попъ Ко́ста пошевелилъ щипцами уголья, чтобы было теплѣе, и сказалъ:

— Хорошо! Пусть будетъ все это такъ. Это значитъ, что въ Турціи все хорошо и что въ ней рай земной… Вотъ и секретъ весь… А въ нашемъ дѣлѣ съ Бреше — секретъ для какого дьявола?

Пришло опять одинъ за другимъ нѣсколько посѣтителей; пришелъ австрійскій кавассъ, пришелъ греческій — спросить, когда принимаютъ. Потомъ пришелъ драгоманъ отъ Корбетъ де-Леси; онъ самъ хотѣлъ видѣть консула. Потомъ они ушли; а пришла одна добрая-предобрая сельская старушка, сѣдая и бѣлая, и веселая, круглая и румяная, какъ яблочко; она давно уже захаживала въ русское консульство, потому что жандармы турецкіе у нея въ домѣ взяли барана, зажарили его, съѣли, отобрали еще нѣсколько куръ и потомъ грозились побить ее, если она не заплатитъ имъ дишь-параси 74. Она очень огорчилась и говорила: «Вотъ шестьдесятъ лѣтъ живу на этомъ свѣтѣ, а этого еще со мной не бывало!» А когда ей говорили: «Бабушка, съ другими бывало!» она отвѣчала спокойно и весело: «Да-да-да! Съ другими вотъ бывало, а со мной никогда!» Она узнала отъ кого-то, что бываютъ русскіе паспорты и что тогда уже ни за куръ, ни за барановъ не страшно. Вотъ она и рѣшилась выправить себѣ русскій паспортъ у большого консула; пріѣхала въ городъ издалека и ходила раза по три въ недѣлю справляться, не вернулся ли консулъ. Она почти никогда не переставала, даже и на ходу, вязать толстый шерстяной чулокъ, а въ другомъ такомъ же чулкѣ за пазухой носила всегда какую-то турецкую бумагу и всѣмъ ее показывала.

Всѣ ее въ кавасской комнатѣ приняли съ радостью и смѣхомъ; у огня сейчасъ ей мѣсто Маноли опросталъ, посадилъ и сказалъ ей, подмигивая мнѣ: «Бабушка, ты турецкая подданная?» А старушка весело, какъ дитя, головой затрясла: «А! а! а!» (т.-е. да! да! да!) Смѣхъ! Маноли ей еще: «Да нѣтъ, бабушка, ты можетъ быть греческая подданная?» А старушка опять ему: «А! а! а!» И на это согласна. Опять смѣхъ. Опять Кольйо говоритъ: «Перестаньте вы! Бела́съ! бела́съ!»

Такъ было весело въ этотъ день. Послѣ старушки пришли Зельха́ съ матерью, обѣ въ бѣлыхъ покрывалахъ и черныхъ фередже́ , какъ самыя благочестивыя и честныя мусульманскія гражданки.

И съ ними сейчасъ разговоры и смѣхъ. «Зельха́-ханумъ! Милости просимъ! Милости просимъ!.. Кофею не прикажете ли… Дайте кофею… Сигарку извольте… Кольйо, принеси бабушкѣ нашей и ханумисамъ консульскаго варенья и кофе…» Такъ весело; одно жаль — что громко говорить и смѣяться нельзя. Маноли говоритъ старухѣ матери Зельхи́:

— Баба! раскрой покрывало! Поцѣлуй нашего попа.

Чтобы тебѣ жить вѣкъ и здравствовать, сдѣлай ты это для моего удовольствія… Дочь твою на свадьбахъ всѣ по очереди цѣлуютъ, когда она съ тамбуриномъ деньги собираетъ, а тебя, бѣдную, кто цѣлуетъ? Поцѣлуй попа.

— Я согласна, — говоритъ турчанка.

— И я могу! — говоритъ попъ Ко́ста. — Она человѣкъ почтенный… — И они цѣлуются.

Просто бѣда!.. Самъ Кольйо зажимаетъ ротъ, чтобы не разбудить Благова. Однако все-таки большой гулъ отъ голосовъ и смѣха въ комнатѣ стоитъ. Но веселью нашему вдругъ конецъ.

Внезапно скрипятъ засовы на воротахъ. Мы къ окну и видимъ, что французскій кавасъ самъ отворяетъ ворота… Бостанджи-Оглу блѣднѣетъ и спѣшитъ въ сѣни, смотритъ и не знаетъ, что́ дѣлать. М-сье Бреше въѣзжаетъ на широкій дворъ, громко стучитъ копытами конь его по мощеной дорогѣ. Мы въ недоумѣніи глядимъ другъ на друга. Что́ будетъ?! Но напрасно наше смущеніе. Архистратигъ Маноли вѣдь здѣсь!.. Онъ бодрствуетъ неусыпно… Пока мы глядимъ другъ на друга и ужасаемся, пока Бостанджи-Оглу, какъ дуракъ, блѣднѣетъ все болѣе и болѣе въ сѣняхъ… Маноли какъ молнія уже сверкаетъ своими доспѣхами мимо насъ.

Онъ у стременъ француза и, приложивъ руку къ золотому орлу своей фески, говоритъ ему такъ:

— Господинъ консулъ почиваетъ, сіятельнѣйшій господинъ консулъ! онъ ѣхалъ всю ночь очень спѣшно и былъ у литургіи…

Бреше мрачно, медленно достаетъ карточку и отдаетъ ее молча кавасу, поворачиваетъ лошадь и… вообрази, даже съѣзжаетъ съ каменной дороги, на сторону, на снѣгъ и мягкую землю… чтобы не гремѣть копытами по двору… Ворота только притворяетъ и засовы не трогаетъ…

Маноли возвращается, приподнявъ усы и плечи; лицо его таинственно. Онъ глядитъ на насъ, мы на него, а кривой поваръ говоритъ со вздохомъ: «Дѣла!»

Смѣхъ прекращается, и женщинъ въ молчаніи угощаютъ консульскими кофеемъ и вареньемъ. Не судьба была г. Бреше разбудить Благова; его разбудилъ Сулейманъ дервишъ. Тотъ былъ глухъ, и какъ только увидали мы всѣ изъ окна, что онъ, несмотря на холодъ и снѣгъ, идетъ себѣ въ ситцевомъ халатѣ своемъ и въ башмакахъ на босую ногу… Кольйо къ нему навстрѣчу побѣжалъ, чтобъ онъ не вскрикнулъ: Га! га! но это было хуже… увидалъ онъ Кольйо, обрадовался ему и какъ левъ, какъ быкъ полудикій взревѣлъ на весь дворъ…

Благовъ дернулъ звонокъ… всѣ взволновались и разсыпались въ разныя стороны.

Садовникъ понесъ наверхъ дрова; Бостанджи-Оглу поспѣшилъ въ канцелярію; мальчикъ Але́ко бросился раздувать мангалы; Кольйо наверхъ, къ самому консулу; Маноли не знаю куда устремился; а поваръ сказалъ двумъ старухамъ, турчанкѣ и бабушкѣ: «Пойдемте въ кухню, я васъ покормлю, такъ какъ сегодня праздникъ».

Остались мы только трое у мангала: Зельха́, задумчивый Ставри и я.

Когда мы остались втроемъ съ капитаномъ Ставри и Зельхо́й, Зельха́ вдругъ подошла ко мнѣ и обратилась съ вопросомъ:

— Мальчикъ, чей ты сынъ? Жидъ ты или христіанинъ?

Я, смутившись и краснѣя, отвѣчалъ ей:

— Конечно христіанинъ, море́, зачѣмъ это я буду жидомъ? — И хотѣлъ уйти.

Но она схватила меня за шубу, начала глядѣть мнѣ прямо въ лицо (глаза ея были очень велики и черные и мрачные, рѣсницы очень длинныя, какъ франкскія стрѣлы ; она рѣдко улыбалась)… и сказала:

— Ты пойдешь къ консулу наверхъ!..

Я отвѣчалъ:

— Оставь меня, пойду не пойду — что́ тебѣ!

(Ко мнѣ никогда не прикасалась еще ни одна молодая дѣвушка, а тѣмъ болѣе танцовщица цыганка. И мнѣ при Ставри было очень стыдно…)

— Геронта 75, — съ презрѣніемъ и печально сказала Зельха́, — точно игуменъ!

Киръ-Ставри сидѣлъ молча у жаровни и не смотрѣлъ даже вовсе на насъ.

Зельха́ повторила еще:

— Этотъ мальчикъ очень тихій… Точно онъ игуменъ, точно геронта!.. Гидъ! (поди прочь) — и съ негодованіемъ отбросила отъ себя полу моей шубы, которую держала.

Я опять хотѣлъ уйти поскорѣй отъ нея, но она вдругъ снова схватила рукой шубу и воскликнула совсѣмъ другимъ голосомъ:

— Ба! какая прекрасная шуба!.. Пятнышки, пятнышки, пятнышки, пятнышки. Это знаешь что́ такое? Это вѣдь рысь! Прекрасно! Очень прекрасно! Скажи мнѣ, милый барашекъ мой, это ты самъ себѣ сдѣлалъ, или тебѣ твой отецъ купилъ?..