Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Я впалъ въ другую крайность, размышляя такъ. Опять улыбаясь простеръ ко мнѣ щедрую десницу свою Благовъ и воскликнулъ, увидавъ меня:

— Садись же, садись! Ѣшь скорѣе! Ты, я думаю, очень голоденъ, бѣдный… Кольйо! Давай ему больше, больше!.. Вообрази себѣ, я только сейчасъ узналъ, что ты не у насъ тутъ живешь, а у священника, и еще что тебя турки крѣпко побили… Кольйо! Положи ему ты самъ на тарелку. Онъ можетъ быть думаетъ, что образованность требуетъ брать поменьше!

Потомъ, обращаясь къ г. Бакѣеву, консулъ сказалъ ему довольно серьезно:

— Напрасно вы не потрудились дочесть моей записки. Я на вѣтеръ словъ не люблю говорить. Я пригласилъ его отца къ себѣ въ домъ — этого довольно…

Г. Бакѣевъ ему на это стремительно и кротко:

— Александръ Михайловичъ! Vous comprenez…

А Благовъ:

— Non, je ne comprendrai jamais une impolitesse semblable. А статистику его вы, конечно, также не перевели?..

— Александръ Михайловичъ, voyez-vous, Александръ Михайловичъ!

Но Александръ Михайловичъ былъ неумолимъ:

— Вотъ, если бы вы меньше занимались слезами бѣдныхъ огородниковъ, пролитыхъ обильно подъ сѣнью двуглаваго орла , такъ и прекрасный трудъ его отца давно бы былъ тамъ, гдѣ онъ долженъ быть…

Г. Бакѣевъ покраснѣлъ ужасно и, въ сильной досадѣ, откидываясь на спинку своего кресла, воскликнулъ:

— У всякаго свой слогъ и всякій свободенъ въ выборѣ выраженій… мнѣ кажется!..

На это г. Благовъ отвѣтилъ ему одну вещь, которой значенія я до сихъ поръ не могу понять, хотя и очень много видѣлъ, узналъ и прочелъ съ тѣхъ поръ.

Онъ сказалъ ему по-русски:

— Курскіе помѣщики хорошо пишутъ! (Помѣщики значитъ — благородные, дворяне… Не уроженецъ ли Курской области былъ г. Бакѣевъ?)

Послѣ этого консулъ заставилъ меня подробно разсказать о дѣлѣ Назли и моемъ, несмотря на присутствіе за обѣдомъ маленькой турчанки, которая, впрочемъ, по-гречески говорила очень дурно, а серьезныхъ разговоровъ и вовсе не могла понять.

Однако осторожность никогда не мѣшаетъ, и я старался, съ одной стороны, въ разсказѣ моемъ избѣгать собственныхъ именъ и званій, а съ другой — уклонялся всячески отъ слишкомъ яснаго изображенія дѣйствій г. Бакѣева, боясь и его (безъ того огорченнаго) оскорбить и противу себя возстановить какъ-нибудь. Я не говорилъ: «Назли, митрополитъ, попъ Ко́ста, попъ Арсеній, Сулейманъ-дервишъ»; я говорилъ: «Нашъ большой іерей — про митрополита, а про Ко́сту — тотъ, который все дѣлаетъ, знаете? А про Назли — и́ прозели́тосъ (прозелитка)». Зельха́ знала только: деспотъ-эффенди ; слово іерей для нея было не такъ понятно, какъ попъ , а прозелитка — для нея было то же, что для меня «курскій помѣщикъ».

Консулъ былъ благосклоненъ и внимателенъ, и я, ободряясь все болѣе и болѣе, одушевляя себя воспоминаніями этихъ событій, еще столь недавнихъ и для меня конечно очень важныхъ, чувствовалъ самъ, что говорю хорошо, выразительно и просто, и искусно въ одно и то же время.

Я говорилъ такъ: «Тогда… какъ я вдругъ увидалъ предъ собою на базарѣ этого страшнаго юродиваго съ сѣкирою , дрогнуло у меня сердце!.. Однако, слава Богу, мы дошли куда нужно съ тою женщиной, съ прозелиткой , и пріѣхалъ главный іерей нашъ , и нашелъ ее у гробницы святого ; онъ пожалѣлъ ее и послалъ меня сюда къ г. Бакѣеву. Г. Бакѣевъ дальше самъ изволитъ знать все это лучше меня…»

О софтѣ и сеисѣ я говорилъ открыто: тутъ нечего было скрывать.

Г. Благовъ слушалъ меня съ дружескою, ободряющею улыбкой и только два раза прервалъ меня. Разъ онъ сказалъ мнѣ самому: «Ты хорошо говоришь. И ты очень ловокъ, я вижу. Изъ тебя со временемъ выйдетъ, я вижу, прекрасный драгоманъ!» (Тріумфъ, послѣ котораго вся кровь во мнѣ взыграла, и я заговорилъ еще умнѣе и лучше.)

А другой разъ, когда, желая яснѣе отличить іерея Арсенія отъ іерея Ко́сты, я движеніемъ руки показалъ на груди своей какъ бы большую бороду, спрашивая: «Вы понимаете, ваше сіятельство?» Г. Благовъ отвѣчалъ мнѣ: «Подожди минуту, сейчасъ!..» И, обратясь кЪ Бакѣеву и къ Бостанджи-Оглу, которые оба сидѣли унылые и сумрачные, онъ сказалъ имъ: «Этимъ жестомъ Одиссей напомнилъ мнѣ мой собственный жестъ. Тамъ , знаете, у границы, гдѣ колоколъ… Сидѣли мы одни съ этимъ каймакамомъ, который объявилъ мнѣ, что «воздухъ моего благоуханія дошелъ и до него», и говорили откровенно объ этомъ дѣлѣ… Мнѣ хотѣлось расположить его къ намъ какимъ-нибудь обѣщаніемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ связывать себя словомъ не хотѣлось. Я сказалъ ему: «Эффенди, вамъ самимъ выгодно угодить большинству населенія, и сверхъ того вы понимаете, что мы , русскіе, одной вѣры съ ними. Намъ это пріятно, и Россія никогда, вы это знаете сами, услугъ не забываетъ». И, говоря это, я вотъ точно такъ, какъ онъ теперь, провелъ рукой около шеи по груди… какъ орденъ виситъ. И каймакамъ такъ хорошо понялъ меня, что покраснѣлъ и глаза опустилъ отъ смущенія… Ну, продолжай теперь (сказалъ мнѣ, кончивъ свой разсказъ, Благовъ). Ты видишь, я даже тебѣ подражаю… «Тамъ, на границѣ, гдѣ колоколъ…» У васъ надо этому здѣсь учиться у грековъ, у болгаръ и армянъ. Вы, я думаю, когда родитесь, то не просто родитесь, какъ въ другихъ мѣстахъ люди, а какъ-нибудь политически и тонко…»

Такъ шутя хвалилъ меня консулъ. Когда же я разсказалъ о томъ, какъ меня били турки и какъ велики были пятна на боку и спинѣ моей, Благовъ воскликнулъ: «Каково!» И спросилъ у Бакѣева: «Что́ же было сдѣлано?»

Бакѣевъ отвѣчалъ: «Ничего. Вы знаете турецкія проволочки. Свидѣтелей не было».

Консулъ, помолчавъ, сказалъ: «Конечно, если свидѣтелей не было, то турки пожалуй правы… Я самъ на ихъ мѣстѣ поступилъ бы такъ. Но… На своемъ мѣстѣ я теперь сдѣлаю иначе!»

«À la Bréchet?» попробовалъ было сказать съ насмѣшкою Бакѣевъ, но консулъ отвѣчалъ ему весело: «Да, à la Bréchet!»

И обратясь опять ко мнѣ, онъ прибавилъ: «Мы сегодня же отыщемъ твоихъ недруговъ и накажемъ сами ихъ крѣпко!»

Такъ кончился разговоръ со мной.

Бостанджи-Оглу съ самаго начала обѣда, какъ я сказалъ, уже сидѣлъ опустивъ глаза и всячески старался привлечь на свою тоску и отчаяніе вниманіе г. Благова, но это ему долго не удавалось; наконецъ консулъ заговорилъ о Коэвино.

— Мнѣ такъ досадно, — сказалъ онъ, — что я доктора до сихъ поръ не видалъ. Не понимаю, отчего онъ не пришелъ обѣдать. Мнѣ одну минуту даже послышался его голосъ внизу… Какъ будто его рѣзали…

Тогда Бостанджи-Оглу, принявъ видъ еще болѣе обиженный, привсталъ немного со стула, покраснѣлъ, на глазахъ его показались слезы, и онъ началъ такъ:

— Ки́ріе про́ксене! Коэвино точно былъ внизу въ канцеляріи… Я говорилъ ему о вашемъ приглашеніи… И онъ безъ всякой причины выругалъ меня подлецомъ, побродягой… Нѣтъ! Я продолжать не могу… Пусть Одиссей разскажетъ… Онъ былъ свидѣтелемъ…