Александр Ромашкин - Мемуары

У выхода из кутузки его поджидала очаровательная Карменсита - он просто взял ее за руку и сказал "пошли!" Не знаю, появился бы я на свет, если бы она знала, что идти придется через всю Европу в холодную Россию, но она пошла без вопросов, а когда через три дня наконец спросила, куда русский матрос ее ведет, поворачивать назад было поздно: она без памяти влюбилась в этого рослого белокурого парня со светлой душой.

Ровно тридцать дней они пробирались через всю Европу. Можете представить себе удивление жителей какого-будь Шварцваальда, которые никогда не видели моря, когда на окраине их горной деревушки появлялся русский моряк. Шествие моих родителей по Европе было поистине триумфальным:

чтобы посмотреть на эту экзотическую пару, собирались целые толпы крестьян. От деревни до деревни, от города до города их услужливо подвозили на повозках и даже собирали деньги на поезд в тех местах, где он был (карта европейских железных дорог состояла тогда из отдельных разрозненных линий). Не обошлось и без курьезов: когда жители одной протестантской деревушки узнали полное имя моего папаши, они чуть было не подняли его на вилы. Пришлось спасаться бегством. С той поры папа особенно полюбил свое прозвище "Валик".

Валик торопился, ведь в случае длительной задержки его могли счесть дезертиром - тогда это слово было еще позорным. Его старание было вознаграждено: он прибыл в Санкт-Петербург на день раньше остальной команды, которая добиралась поездом от Одессы, и встречал своих боевых товарищей на Николаевском вокзале. Прямо от вокзала моряки прошли торжественным маршем по Невскому проспекту, на всем протяжении которого их приветствовали бурной овацией. В тот же день в Зимнем дворце героям был дан обед. После обеда Николай Второй обошел фронт выстроившихся команд "Варяга" и "Корейца" и каждого лично поблагодарил за верность Отчизне. А в память об этой встрече морякам разрешили взять с собой серебряные приборы с царского стола.

Из-за нехватки сведений о жизни моих родителей я вынужден ускорить повествование: в конце апреля родители обвенчались, в середине мая русская эскадра была разгромлена в Цусимском проливе, в начале сентября

- подписан Портсмутский мирный договор, а через год после этого, 2 сентября 1906 года, родился я.

Революционный экстаз (глава вторая, в которой рассказывается о

вычеркнутом из истории капитане "Авроры", погоне за Керенским и охране

Ленина) От батюшки, Вальпургия Порфирьевича Ромашкина, я унаследовал славянскую внешность - прямые и мягкие русые волосы и голубые глаза (с возрастом они сперва посерели, а потом позеленели), а также высокий рост (по тем, доакселератским временам) и напевность интонаций, а от матушки, Кармен Ана Алонсо, - южный темперамент и зажигательный иберийский характер. Что и говорить, смесь вышла гремучая.

По потешному семейному преданию, я родился без рубашки, но с эрекцией.

Еще не научившись ходить, я, ползая на четвереньках, приставал к кухаркиной дочке, а целоваться научился раньше, чем говорить. К моменту поступления в гимназию на нашей улице не оставалось ни одной моей ровесницы, которой бы я не задрал мимоходом подол. В гимназии я не проучился и трех лет: меня исключили за то, что я перочинным ножиком вырезал на парте обнаженную женщину с подписью "Иха де пута" ("сукина дочь") - это выражение я почерпнул от матушки, когда она ругалась на соседку. Да, в старорежимные времена за такое исключали из школы, слава Богу, не с "белым билетом". Вернувшийся из плавания батюшка задал мне капитальную порку, а после отдал меня на флот - "набираться ума".

Так я стал юнгой на крейсере "Аврора". В ту пору мне было десять лет, а на дворе стоял суровый 1916 год - разгар войны с германцем. "Аврора" патрулировала акваторию Финского залива. До активных боевых действий крейсер не допускали по одной простой причине: его капитан был обрусевшим немцем. Про капитана "Авроры" здесь нужно сказать особо, потому что ни в одном из архивов вы не найдете про него никаких сведений. Сразу после революции наш капитан таинственно исчез, а затем на протяжении десятилетий чекисты методично истребляли любую о нем информацию, начиная с земских записей о рождении и заканчивая приказами адмиралтейства о награждении и повышении по службе. К концу тридцатых годов была к тому же расстреляна вся бывшая команда "Авроры", и легендарный крейсер превратился по сути в корабль-призрак, "летучий голландец" революции без командиров и команды. Причина была самой простой: большевиков не устраивало то, что судьбоносная команда "пли!", положившая начало революции, прозвучала из уст немца.

Звали капитана Марк Оттович Фокке. Когда началась первая мировая война, он сменил фамилию на Фокин. С виду в капитане Фокине не было ничего немецкого, не говоря о том, что он говорил на чистейшем русском языке.

Единственной чертой, выдававшей его истинную национальность, была фантастическая педантичность. По "Авроре" можно было сверять часы, и я думаю, именно поэтому большевики доверили крейсеру роковой выстрел. Но не только поэтому, конечно: командир "Авроры" после февральской революции стал открыто симпатизировать большевикам, выступавшим за прекращение войны с его исторической родиной.

Ко мне капитан относился как к своему родному сыну. Все свое свободное время он посвящал моему образованию. К одиннадцати годам я вполне овладел грамотным письмом и арифметкой, а также в совершенстве познал немецкий язык: капитан в целях образования говорил со мной исключительно по-немецки. Учил он меня и военной науке.

Однажды поздним осенним вечером капитан приказал мне подойти к носовому орудию. После команды "заряжай" последовали распоряжения по наводке. Я отнесся к этому как к очередной учебе, но все же удивился, когда, выполнив команды по углам наведения, увидел в окуляре орудийного прицела фронтон Зимнего дворца. Далее последовала команда "Огонь", которую я выполнил совершенно автоматически, и лишь после этого с ужасом осознал, куда именно выстрелил. Когда у меня отложило уши, я услышал радостные вопли матросов и далекие ружейные выстрелы.

Сразу вслед за этим поступил приказ спустить на воду шлюпку, и отряд матросов во главе с капитаном причалил к набережной Невы у Зимнего.

"Гляди, гляди, чего ты, шельмец натворил!" - сказал мне матрос Степанцов, показывая пальцем на хрустящие под ногами осколки стекол, выбитых из окон Эрмитажа взрывной волной. (С легкой руки большевистских истроков в анналы вошла версия о холостом залпе, но я как очевидец утверждаю, что на Авроре не было учебных снарядов, да и к чему они на боевом корабле?!). Я ничего не понимал. Казалось, мир сошел с ума. Зачем мне приказали стрелять по дворцу? Кто и в кого палит из ружей? Отчего капитан и матросы так возбуждены? Никто не объяснял мне значения происходящих событий - по серьезным лицам взрослых я чувствовал только, что случилось нечто важное.