Александр Ромашкин - Мемуары

На дворцовой площади царила суета. Сновали обвязанные пулеметными лентами моряки и бородатые люди в кожанках. (Ниже вы можете увидеть американскую фотографию штурма Зимнего. Как говорится, комментарии излишни. Я уже молчу о том, что на этом фото солдаты почему-то одеты в противогазы - выдумка, достойная самого Мюнхаузена!). У входа во дворец толпилась очередь: двери не могли пропустить внутрь сразу всех желающих.

Наш капитан быстро сообразил, что к чему, и мы проникли во дворец с северной стороны, выбив окно на первом этаже и приставив к нему подыскавшуюся широкую доску. В северном крыле Зимнего, куда мы попали, был полный мрак, и нам приходилось пробираться буквально наощупь. В добавок ко всему, мы заплутали в многочисленных залах и добрались до эпицентра событий только через час, когда все уже было кончено: женский охранный батальон без боя сложил оружие, а временное правительство, лучше повстанцев ориентировавшееся во входах и выходах из дворца, благополучно смылось.

На лицах восставших было написано уныние: большинство пребывало в уверенности, что переворот не удался, поскольку председателя Временного правительства и его главных министров арестовать не удалось. Стайки солдат и матросов из пяти-десяти человек отчаянно носились по всему дворцу, яростно хлопая тяжелыми дверьми, в поисках Керенского, но всем уже было ясно, что их усилия тщетны. Неожиданно пронесся слух, будто Керенский бежал из дворца в "авто", переодевшись в женское платье.

Возбужденные красногвардейцы ломанулись на выход: перед дворцом стоял грузовой "Паккард" Военревкома - в его открытый кузов набилось стоймя человек сорок. Под крики "Гони, пристрелю!" перепуганный водитель бешено рванул с места - человек десять посыпалось на мостовую, как картошка. Я еле удержался, схватившись за винтовку кряжистого солдата.

Когда выехали на Невский, оказалось, что никто не знает направления поиска. Одни кричали, что Керенский дал деру в Финляндию, другие - в Москву, третьи - в Псков. Стали биться об заклад. Наконец, одному рослому матросу эта бодяга надоела и он, засунув в нос по щепотке белого порошка, объявил, что берет командование на себя, а кто будет возражать, того "порешит и баста". Это был легендарный матрос Железняк. "Слушай мой приказ номер один! - заорал он зычным сиплым голосом. - Едем на еродром за еропланом и летим в Выборг". Речь накокаиненного матроса произвела на крестьянского вида солдат благоприятное впечатление: все, как один, возбужденно загудели в предвкушении воздушных приключений, а те, кто ратовал за финский след, стали требовать себе в награду марафета.

На аэродроме Железняк в два счета эксроприировал "этажерку", а солдаты привели под багинетами очумевшего со сна дежурного пилота. И тут нашу команду постигло разочарование: пилот категорически отказался брать с собой больше одного человека. "В крайнем случае - полтора", - покосился он на меня, когда солдаты обрушили на него шквал матюков. С трудом угомонив разбушевавшихся крестьян в шинелях, Железняк забросил меня на заднее сидение, уселся сам, и мы воспарили. По тем временам это было почти то же самое, что сейчас слетать в космос. Но не буду описывать своих ощущений от полета: в лучшем случае они вызовут лишь ироническую улыбку у искушенных технической революцией современников.

Когда мы подлетели к Выборгу, оказалось, что нам некуда сесть: аэродрома там, естественно, не было, а поле было слишком неровным. Железняк показал пилоту на тускло отсвечивающее в первых лучах слабого рассветного солнца небольшое заледенелое озерцо. Пилот изобразил пальцами, что лед, должно быть, слишком тонкий, но Железняк воткнул ему под ребро дуло "маузера", и тот, перекрестившись, повел самолет на посадку. Лед и впрямь оказался толщиной всего в несколько дюймов, и пока аэроплан катился по его зеркальной поверхности, он трещал, но держал, а стоило грузной машине остановиться у берега - со страшным хрустом просел и обвалился. Шасси и полфюзеляжа ушли под лед, а фанерные крылья легли на потрескавшиеся ледяные пласты. Пропеллер, вращаясь по инерции, поднял сомн мелких брызг, которые тут же расцветились маленькой радугой.

Завороженный дивным зрелищем, Железняк нюхнул изрядную дозу порошка и задумчиво произнес: "Революция - это экстаз". - "Все отлично! Не потонем

- он ведь деревянный!" - облегченно рассмеялся пилот. Лишь только много лет спустя я осознал всю метафоричность этой ситуации: революционный экстаз опьяневших от свободы масс, нахлынувший на деревенско-деревянную непотопляемую Русь.

Выбравшись по крыльям аэроплана на лед и прыжками добравшись до берега, мы вскоре отыскали дорогу из Петрограда в Выборг и, разведя на обочине костер для обогрева промокших ног, устроили революционный пост. Но все было напрасно: за день через нас проехало лишь несколько крестьянских подвод и всего один автомобиль. С автомобилем вышел конфуз: в нем вместе с мужем-инженером (инженер по тем временам был большим человеком) ехала молоденькая дамочка, которую Железняк отказывался пропускать, пока она перед ним не разоблачится и не докажет, что она не "мужеского полу". Муж устроил скандал, грозясь пожаловаться "самому Керенскому". Вдоволь насмеявшись над "техническим прислужником буржуазии", Железняк объяснил наивной парочке суть текущего момента и, дернув девушку для проверки пару раз за волосы, экспроприировал автомобиль.

На обратном пути в Петроград мы от нечего делать травили анекдоты про царя и все трое так сдружились, что Железняк тут же зачислил меня и пилота в свой особый отряд Красной Гвардии (да-да, Красной Армии еще не было и в помине, а гвардия уже была - ее создали специально для восстания). Прибыв в штаб революции в Смольный, мы узнали, что Керенского в Зимнем не было - он находился в Гатчине, где его успешно арестовали без нашего участия. Через пять дней после ареста ему удалось бежать, переодевшись в матроса. Он отправился в Москву, где все еще сопротивлялись засевшие в Кремле кадеты, но пока он добрался до Белокаменной, сопротивление было подавлено. Керенскому ничего не оставалось делать, как бежать на автомобиле британской военной миссии в Финляндию, а оттуда - в Англию. Когда он прибыл оттуда в Париж, русская эмиграция уже была полна слухами, будто он бежал в Англию в женском платье, и за глаза его прозвали Александрой Федоровной. Это прозвище его преследовало и в Австралии, куда он уехал с женой-австралийкой, и в Нью-Йорке, где он умер в возрасте 86 лет в тот год, когда "все прогрессивное человечество" праздновало столетний юбилей

-Ленина.

Но вернусь к тем памятным событиям. Меня закружил мятежный вихрь истории: послереволюционная неделя была очень горячей. Первым декретом нового правительства был не "декрет о земле", как принято считать, а распоряжение о временном, но повсеместном закрытии газет. Ленин был истинным гением революции: он прекрасно понимал, что победа может быть бескровно обеспечена, если с самого начала взять в свои руки рычаги информации. Почту, телеграф, телефон - захватить, а враждебные газеты - закрыть. Все гениальное - просто. Даже в столице бОльшая часть обывателей узнала о революции только после нового года, что уж говорить о провинции! Вместе с тем, сразу же были разосланы революционные депеши за рубеж, в надежде на то, что "более многочисленный и сознательный" рабочий класс западных стран поддержит российский пролетариат. Ни о каком массовом сопротивлении восстанию в таких условиях информационной блокады не могло идти и речи, этим и объясняется "триумфальное шествие революции".