В Ропшин - Конь вороной

- Тятька дома?

Он нахмурился и молчит.

- Где тятька?

- Нету тятьки... Убили. Приехали и убили.

- Кто убил?

- Да чего стоишь-то? Сказано: проходи...

- А мамка?

Дрогнули румяные губы. Он машет худой, тоже загорелой, ручонкой.

- Мамка?.. Мамку с собой... увезли...

- Что же ты, Володька, один?

- Я да Жучка остались... Да проходи ты, бестолковый какой... Неровен час, убьют и меня.

Я медленно возвращаюсь в лагерь.

4 августа

Иван Лукич был в разведке. Он докладывает:

- Иду, а у Салопихинского ключа городской, милицейский. Подошел. Покурили, поговорили. То да се, да кто, да откуда. Я говорю: "Коммунист", и документ ему показал. Он и пошел: "Я тоже, - говорит, - коммунист. Сколько я этих белых на своем веку в расход вывел... На сибирском фронте, у Омска... А теперь вот зеленых ловлю. Шайка тут бандитская завелась. Ну да мы ее живо поймаем. Попляшут они, родненькие, в Чека..." Я слушал, слушал и говорю: "Молодец, нечего сказать, молодец..." А потом наган вынул и приставил к виску. Он не верит: "Полно шутить, товарищ..." - "Какие шутки?.. Руки, родненький, вверх". Так у него даже волосы под шапкой зашевелились. Вот часы и партийный билет.

Федя вертит часы в руках. Часы золотые со звоном. Федя ставит стрелку на "звон":

- Три, четыре, пять, шесть... Шесть часов. Вот так ловко... Самоварчик разве поставить?.. Эх, верчу, переверчу, самоварчик вскипячу да Ивану Лукичу... С находкой вас, господии корнет.

5 августа

"Не убий..." Мне снова вспоминаются эти слова. Кто сказал их? Зачем?.. Зачем неисполнимые, непосильные для немощных душ заветы? Мы живем "в злобе и зависти, мы гнусны и ненавидим друг друга". Но ведь не мы раскрыли книгу, написанную "внутри и отвне". Но ведь не мы сказали: "Иди и смотри..." Один конь - белый, и всаднику даны лук и венец. Другой конь рыжий, и у всадника меч. Третий конь - бледный, и всаднику имя смерть. А четвертый конь - вороной, и у всадника мера в руке. Я слышу и многие слышат: "Доколе, владыка святой и истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?"

6 августа

Цветут липы. Земля обрызгана бледно-желтыми, душистыми лепестками. Зноем томится лес, дышит земляникой и медом. Неторопливо высвистывает свою песню удод, неторопливо скребутся поползни в сосновой коре, и звонко в тающих облаках кричит невидимый ястреб. Днем - бестревожная жизнь, ночью смерть. Ночью незаметно шелохнется трава и зашуршит листами орешник. Что-то жалостно пискнет... Жалкий то, предсмертный писк. Я знаю: в лесу опять совершилось убийство.

7 августа

Вреде мне говорит:

- Не то, Юрий Николаевич, не то...

- О чем вы, Вреде?

- О нас, о зеленых... Ну, пусть белые дрянь. Так ведь я от белых ушел... Я думал, что здесь, в лесу, лучше...

- В лесу действительно лучше.

- Лучше?.. А зеленая, а мужицкая тьма? "Педзяки", Антихристы, Ильи Пророки, костры... И, в сущности, всеобщее "вышибай днище"...

- Что же, Вреде, вы за красных теперь?..

Он вспыхивает.

- За красных?.. Как вы можете так говорить? Я хочу честной жизни, я хочу открытого боя. Я офицер. Я не бандит, не разбойник... Ну хорошо. Мы победим, мужики победят... Что дальше? Мужицкое царство?

- Да, мужицкое царство.

- А мы?

Я улыбаюсь:

- Чего вы хотите, Вреде?

Он задумался. Потом медленно говорит:

- Чего я хочу?.. Я хочу, чтобы Мокеичам не рубили пальцев и чтобы Володьки не оставались одни. Я хочу, чтобы не воровали Каплюги. Я хочу, чтобы не было ни "рыжих", ни "лохматых", ни военкомов, ни провокаторов, ни Чека... Я хочу...

Я перебиваю его:

- Вы хотите земного рая...

В лесу лицо его огрубело. Но он все еще хрупкий, похожий на девушку мальчик. Он не может примириться со "злом". Он не знает, что четвертый конь - конь вороной... Он в волнении спрашивает меня:

- За что мы боремся? Объясните.

И я говорю:

- За Россию.

8 августа

Степан Егорыч, Грушин отец, ночью пробрался в лагерь. Я с трудом узнаю его: у него клочьями вырвана борода, один глаз распух и из другого сочится кровь. Федя смотрит, потом говорит:

- Так-с. Стало быть, били в морду, как в бубен... И что это, в самом деле, за люди? И что это за мерзавцы такие? Ей-богу, креста на них нет...

Степан Егорыч вздыхает:

- Ох, многоуважаемый, всех забрали, а нас, стариков, пороть... Говорят: "Деревню сожгем, чтобы и память о ней забылась, а вы, старики, как хотите. Поколеете, туда и дорога". Груша не хотела идти. Схватила топор: "Убью". Ну да где уж?.. Скрутили ее, повезли. Ох, заступись, заступись... Что делать-то? Ох, владычица богородица, пресвятая великомученица Варвара...

Я понял одно, я понял, что арестована Груша.

Я спрашиваю:

- Куда повезли? Во Ржев?

- Во Ржев, многоуважаемый, во Ржев... Через Зубово и Сычевку...

Я говорю Феде:

- Седлай.

Он бросился к стреноженным лошадям. Я жду. Мне холодно. У меня дрожат руки.

9 августа

Я вброд переправился через Взмостю и, не разбирая пути, поскакал к Сычевскому тракту. Я скакал по лесным тропинкам, по оврагам и сжатым полям. Ветви обжигали лицо, шумели листья в ушах. Взмыленный конь храпел, - я вспомнил Голубку. Я бил его до изнеможения нагайкой, я рвал шпорами исхлестанные бока. Он шатался, когда вдали показалась Сычевка. Поздно. В Сычевке не было Груши.

10 августа

Федя ходил во Ржев. Он узнал, что Груша сидит в "Чека". Ее допрашивали, - она не вымолвила ни слова. Ей грозят "пробками" и Москвой. Я знаю, что значат "пробки". Стены, пол, потолок обшиты пробковыми щитами. Нет воздуха, нечем дышать. Человек понемногу теряет разум, теряет силы, теряет волю... У китайцев есть пытка крысой. Живую крысу сажают в кастрюлю. Кастрюлю ставят заключенному на живот. Крыса ищет исхода перегрызает сначала кожу, потом кишки, потом спину, пока не выйдет наружу, пока не изгрызет, не источит до смерти человека... Не детская ли забава костер?

Я не сплю. Трещат кузнечики в соснах. Их треск, сухой и горячий, не дает мне покоя. Я вижу Грушу, ее высокую и белую грудь. Пахнет сеном... Егоров скосил поляну, и у палатки свежие, окропленные росой, копны. "Господи, неужто погибнем?" Нет, она не погибнет. Погибнут те, кто скрутили ее. Погибнут, гады. Погибнут, бесы... Вреде окликает меня в темноте:

- Юрий Николаевич, что делать?

- Как что делать?.. Пойдем во Ржев.

- Но ведь нас всего три десятка...

- Если страшно, оставайтесь, Вреде, в лесу.

Он молчит. Зачем я обидел его? Я ведь знаю: он для Груши первый войдет во Ржев.

11 августа

Нет Груши... Вечером я не слышу ее шагов, утром не вижу ее улыбки. Я не в тюрьме, я в пустыне. Никто не скажет: "Касатик... Соколик..." Никто не рассмеется веселым смехом. Никто не заплачет. Кругом глухая и хмурая ночь - "зверь стоокий".

12 августа

- Ты, Федя, взорвешь мост на Гжати. Вы, Вреде, войдете во Ржев с востока, по московской дороге. Я войду от Сычевки, с юга. Мое дело Чека, ваше - уисполком. Сбор у комендантской команды. Гарнизон небольшой: красные ушли на Калугу, ищут нас под Мещовском. Иван Лукич и Егоров пойдут со мною. Время - 3 часа ночи.