В Ропшин - Конь вороной

5 июля

Поздним вечером, огородами, мы подходим к Столбцам: я, Егоров и Федя. Сильно пахнет укропом и коноплей. Сияет луна. В лунном свете высокая тень - Груша в белом платке. Она шепчет:

- Сюда идите... Сюда.

Она проводит нас напрямик, задами. У четвертой избы, направо, я осторожно стучусь в окно.

- Кто там?

- Выдь на минутку, хозяин.

Щелкнул засов, из-за двери просунулась голова. Я узнал "лохматого из духовного звания". Он огляделся вокруг и почесал поясницу.

- Товарищ из Ржева?

- Да... А ты кто такой?

Я не ответил. Я поднял руку и, не целясь, нажал курок. Блеснуло желтое пламя, по крыльцу пополз дым... Я не вошел. Вошли Егоров и Федя. Все так же сияет луна... На пустынной улице, у ворот, стоит Груша. Ее губы полураскрыты. Она дышит часто и тяжело. Но она не уходит. Я говорю:

- Иди домой, Груша.

Она вздрагивает:

- Нет... Чего уж?.. Я обожду...

6 июля

Егоров мне говорит:

- Мы вошли, а он как бросится на меня... Руку прокусил, рыжий черт... Ну, этого Федя живо вывел в расход. А другой, паршивец, на полати залез, трясется: "Простите, православные, Христа ради..." Я говорю: "Конец твой пришел, богу молись, сукин сын". А он все свое: "Верой и правдой буду служить, книжки буду для вас печатать..." У него морда в крови и глаз на нитке висит, а он про книжки толкует. Смехота!.. Тоже, сочинитель нашелся...

Полдень. Парит. В лагере пусто. Кто на часах, кто в разведке, кто спит. В тени, под широким кленом, "бандиты" играют в "акульку". Заправила, разумеется, Федя. Он посмеивается, подмигивает и жулит. Он никогда не остается "акулькой": "Уж такой, значит, фарт..." Егоров угрюмо смотрит. Смотрит он долго, потом с негодованием плюет.

- Тьфу! Табачищем воняют, картами дьявола тешат. Нехристи. Ужо погодите: будете в вечном огне гореть. Не простит господь грехов ваших!..

8 июля

Иван Лукич - бывший советский "работник". Вчера он заседал в "исполкоме", зубрил для "экзаменов" Маркса и беспрекословно повиновался "ВЦИКу". Сегодня он с нами, в лесу. Он невысокого роста, но широк и крепок в плечах, - ладно скроен, неладно шит. Он сын дьячка, выгнанный за "неблагонадежность" семинарист. Он пришел ко мне один, без оружия, миновав сторожевые посты, и начал с того, что заявил мрачно:

- Я должен предупредить, что я большевик.

Я с любопытством взглянул на него.

- Хочу стать зеленым.

- Большевик и - зеленый?

- Да. Довольно побаловались. Хорошего понемножку... Ведь рано или поздно, все равно ваша возьмет.

- Чья "наша"?

- Да мужиков...

Мне понравилась его откровенность. Я дал ему браунинг и винтовку и, платя его же монетой, сказал:

- Вы знаете, мы не только вешаем, но и грабим.

- Коммунистов?.. Так им и надо.

- Почему надо?

Он нахмурился.

- Я поверил им, как дурак... А они все наврали. Подлецы. Никому жить не дают. В свой карман норовят, - и только.

9 июля

Груша приходит ночью - босыми ногами пробирается по тропинкам. Меня волнует блеск ее глаз. Меня волнует ее молодое тело. В ней избыток неистраченных сил, неутолимая, почти звериная жажда. Покоем дышит земля. Тихо светится Млечный Путь. Спят, как дети, "бандиты". А в нас - палящий огонь.

Но Груша чужая. Мне чужд ее наивный язык: "Касатик... Соколик..." Я вспоминаю Ольгу. И мне кажется, что это не Груша, а Ольга обнимает меня, что это не Груша, а Ольга ищет моего поцелуя. Ольга... Где дно колодца, разделившего нас?

10 июля

"И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение. Такое землетрясение! Так великое!.." Но гармоники "наяривают" малиновым звоном, и парни горланят разухабистые частушки; но у околицы дерутся беловолосые, конечно, вшивые мальчуганы; но курится самогонка; но потрескивает и каплет смолой лучина; но матерная ругань висит топором. Те же расковырянные поля, те же неезженные проселки. А главное, там же "зимуют раки". Над этими "раками" я бьюсь давно и бесплодно... Где "молнии, громы и голоса"? Их нет. Есть вседержавная, всемужицкая, всероссийская порка, та самая, какая была при царе. И из-за этого пролились моря крови?..

Отец Груши, Степан Егорыч, "середняк" - прежде зажиточный, а теперь полуразоренный крестьянин. Я спросил его, почему деревня не поддержала "белых"? Он задумался:

- Многоуважаемый, как бы это тебе получше растолковать? Тут не только в баловстве дело. Ты вот что пойми. Я гол как сокол, и у меня паутина над образами. Зато сам себе барин. А придут генералы, может быть, и я разживусь, да не хозяином в своей хате, а холуем на барском дворе. Вот то-то оно и есть.

- Но ведь тебя по-прежнему порют?

- Порют. Да кто порет-то? Ведь свои. Свой брат, фабричный или мужик... Мы их, гадов, небось одолеем. А бар, пожалуй, не одолеть...

Не в помещичьей ли усадьбе "зимуют раки"?

11 июля

Иван Лукич ходил к Духовщине. Он докладывает:

- Я вошел и говорю: "Товарищи, руки вверх!" Мужики попадали на колени, а заведующий ключи мне сует. "Вот ключи, господин атаман..." Я приказал выбрасывать товар за окно: ситец, гвозди, кожу, подошвы. Потом говорю мужикам: "Бери, ребята... Все ваше". Они не верят: боятся. Я одному дал по шее: "Бери, дубина... Дарю". Стали расхватывать, подводы грузить. А заведующий, партийный работник, стоял-стоял, да как бросит шапку на пол: "Эх, елки зеленые, чем я хуже других?" И тоже стал подводу грузить. Коммунисты?.. Знаю я их. Все они таковы.

Он принес миллиард советских рублей. Я положил их в денежный ящик. У ящика часовой. Я опасаюсь "бандитов". Недоглядишь, у своих украдут. Я мог бы тоже сказать: "Зеленые? Знаю я их... Все они таковы".

12 июля

Груша мне говорит:

- А когда Ржев будешь брать?

- Ржев?

- Ну да. Ведь не век же на печи прохлаждаться...

- На печи?..

Она смеется.

- Чем не печь? Живете, как в раю у Христа. Все у вас есть: и лошади, и коровы, и овцы, и самогонка. Кушаете, как баре, на скатертях. Отдыхаете, как купчихи, на шубах... Ишь как этот одноглазый отъелся...

- Федя?

- Ну да, который вешатель твой.

- А тебе, Груша, завидно?

- Не завидно, а православные ждут.

- Ждут чего?

- Когда на Москву пойдешь.

Я смотрю на нее. Вот она рядом со мной, босоногая, в розовой кофте. В черных глазах ни тени смущения: надо идти на Москву.

- А почему мужики не идут?

- Силы их нету.

- Ну и у нас ее нет.

- У тебя?.. У тебя силы нет?..

Она хочет и не умеет сказать. Она верит: для нее со мной все возможно. Ведь судьба "назначила меня к бою".

13 июля

Я к вечеру возвращаюсь в лагерь. Садится солнце, в лесу сгущается мрак. Издали доносятся голоса. На поляне, под "акулькиным" кленом, костер. Толпятся "бандиты". Полыхают красные языки.

- Егоров!

Он подбрасывает поленьев в огонь. Потом не торопясь подходит ко мне.

- В чем дело, Егоров?

- Товарища провокатора жгем.

- Что?..

Я взглянул. Я только теперь заметил, что у клена стоит человек. Он привязан. Я узнаю Синицына, крестьянина из Можар. Сквозь дым белеются голые плечи. Торчит взлохмаченная, черная, закинутая вверх борода.