Борис Зайцев - Земная печаль

Она встала, подошла к полуоткрытой двери, прислушалась. В доме было тихо. Но особая, нечеловеческая тишина шла из этой комнаты.

Анна вернулась.

— Он был со мной как ласков! Знаете, по ночам, когда так ужасно задыхался… несмотря на эти ванны! — я ему растирала грудь, спину… будто легче становилось. Он все мне руку целовал, и так глядел на меня… Еще третьего дня, я подошла, он взял мою руку, поднес к глазам, стал по векам водить. Что это он хотел выразить? А мне сказал, тихо, но внятно: «Я очень рад, что ты здесь со мною. Я… тебя, — Анн$ запнулась, — очень люблю».

— Слава богу, что вы могли с ним теперь быть.

— Да. Я и всегда с ним буду… Да, он еще говорил, раза два, знаете, его любимое, он и здоровый это повторял нередко: «Не судите, да не судимы будете». Он все считал себя большим грешником, и что его пожалеть надо.

Вошла Арина.

— Ну что, Анна Ивановна, я Семену говорю: дядя Семен, там сосна‑то у вас срезана и досточки напилены, попроси мужичков, поклонись, что, мол, уступите нам для гробика. Он хоть барин длинный был, на него, конечно, доска идет порядочная, да ведь и сосенка‑то из ейного же сада. Понятно, сад теперь обчественный, а вы, мол, все-таки уважьте. Ну, ничего, уважили. Дядя Семен гробок ладит. Даже завтра пойдут могилу рыть.

— Его не только ваши, а и по округе мужики любили, — сказала Марья Михайловна. — Все жалеют.

— А чего он злого делал? За что его не любить? Настоящий барин, видный…

Арина слегка сапнула носом.

— Раньше своих лет скончались.

Анна встала, направилась в его комнату. Арина кивнула на нее.

— Ну, как же так не убиваться… Жениться хотел, честь честью…

Анна довольно долго побыла там. Когда возвратилась, в столовой было почти темно. Самовар скупо бурлил. Краснели его угольки.

— Я опять у вас переночую, — сказала Марья Михайловна.

— Благодарю вас.

И они провели вместе этот зимний вечер. В комнате Аркадия Иваныча зажглись две свечи, а они долго сидели в той же столовой, затопив голландку и не зажигая огня. Анна не закрывала дверец печки, и веселый, красно–золотой огонь танцевал, прыгал по поленьям, дрожал пятнами по железному листу, по полу, обоям. Говорили мало. Обменивались несколькими словами. Вспоминали ушедшие мелочи.

Взошел месяц. Его светлые ковры, полные легкого дыма, легли из окна, медленно переползали по полу, одели угол стола, спустились по ножкам, подбирались к шахматному столику в простенке.

Около полуночи Марья Михайловна объявила, что пора спать.

— Вам надо именно заснуть, — сказала она Анне.

Потом обняла ее, прижалась полной щекой к ее шее, шепнула:

— Я знаю, я все знаю… Все‑таки надо силы беречь. Я вам дам снотворного.

— Хорошо, — покорно ответила Анна. — Но перед сном мне хочется пройтись. Я вернусь скоро.

И, надев шубейку, вышла в сени.

Дверь, как и тогда, когда впервые, с чемоданчиком, вошла она в этот дом, была незаперта. Но теперь это не удивило и не огорчило ее.

Она пошла по дорожке, протоптанной в саду по тому краю, откуда снег сдувало, его было тут немного. Слабо, но таинственно гудели березы, окаймлявшие четырехугольник фруктового сада. Анна дошла до конца. Дальше начиналось поле с дорогою у самой канавы.

Тусклое поле сияло, мрело в бледно–опаловом свете. Месяц в радужном кольце недосягаемо бежал за облаками.

Было тихо. Лишь собака очень, очень далеко, точно с того света, глухо лаяла. Ясно виднелся парк Серебряного и лес направо.

Анне стало немного холодно. Не отдавая себе отчета, она обернулась. В доме светилось одно окошко.

…Может быть, он был и тут, в этом лунном дыму, может быть, чтобы достать, досягнуть до него, разлившегося неведомым светом, надо еще куда‑то дальше пройти, в неизвестную комнату…

Донеслось поскрипывание полозьев. Анна вновь перевела взор на дорогу. Так когда‑то ждала она его у сада в Мартыновке, осенью, но тогда слабо позвякивали дрожки. Теперь все яснее скрипели розвальни. Была видна уже лошадь, шедшая средней рысью. Анна спустилась на дорогу. Лошадь вдруг захрапела, заиграла ушами и перешла на шаг. Потом боязливо остановилась. Лежавший в розвальнях человек в тулупе с поднятым воротником очнулся и сел.

— Фу–ты ну–ты… это куда же нас занесло?

Он тронул лошадь вожжой и обратился к Анне:

— А ты что за фигура?

— Да ничего. Просто стою.

— Вижу, что стоишь… Фу, дьявольщина, задремал… Да где мы это? Выселки, что ли?

— Нет. Машистово. Здесь барский сад, а там деревня.

Человек откинул ворот тулупа, обтер короткие усы, окончательно очухался и полез доставать папиросу.

— Значит, тут Аркадий Иванов живет?

— Да, — ответила Анна. — Жил. Он вчера умер.

— Умер! Скажи, пожалуйста!

На проезжего это произвело неприятное впечатление. Он быстро чиркнул спичкой, сделав руки корабликом, зажег в них папиросу и взялся за рукавицы. Теперь Анна довольно ясно разглядела над короткими усами широкий нос и маленькие, острые глаза.

— А ты кто? — спросила она.

Он тронул вожжи, ухмыльнулся.

— Помер!! А я к нему все собирался. Я и тебя теперь знаю… латышова племяшка…

— Как тебя звать? — крикнула Анна, сама не зная почему.

Лошадь шла уже рысью. Проезжий обернулся и захохотал.

— Чай не Новый год! Ну, изволь: Трофимом.

И стеганул коня. Анна постояла, медленно пошла домой. «Трушка, тот, что зарезал ефремовскую барыню!»

Маленький Мартын сидел около кровати, устраивая вокруг особый свой мир. Тут была и ферма, и коровы, барашки, палисадник, который можно было раздвинуть так и этак, деревья — из них получалась, по желанию, и рощица^ и ограда усадьбы. Мартын, мальчик спокойный, росшии одиноко, жил очень хорошо созиданием и разрушением своих миров. Зимнее солнце ложилось на пестрое стеганое одеяло родительской кровати. На полу он воспроизводил то, что успел увидать в жизни, — играл основательно, добропорядочно, как полагалось молодому Гайлису.

Хлопнула дверь в сенцах. Потянуло холодом. Марта внесла ведро воды, тяжко поставила в кухне на пол. Матвей Мартыныч в вязаной фуфайке чинил хомут. Он сидел у стола, слегка сопел, фуфайка его теплилась в солнечных лучах, но не так горела, как пестрое одеяло над Мартыном и его подушками.

— Марточка, ты посмотри, какой у нас Мартынчик умный: он себе и–сидит, и все у хозяйство играет, вот он вырастет, то это будет такой дельный латыш, он забьет и папашу и мамашу.

— Мамаша и так, верно, скоро ноги протянет, — сказала Марта, снимая кофту. — Коровы, свиньи, воду таскай… вчера ночью как сердце замирало…

Марта действительно имела вид неважный — еще худее и жилистей, чем обычно.

— Я же, конечно, понимаю… — Матвей Мартыныч туго стянул шов дратвой. — Без Анночки тебе и–плохо…