Борис Зайцев - Земная печаль

Анну, впрочем, не весьма это занимало. Безразлична она была и к выражениям радости своих питомцев. Пищу носила им добросовестно, и убирала, чистила что надо. Вообще, жила обычно. Так же рано вставала, так же после ужина подымалась к себе в комнатку встречать наедине ночь. Над ее постелью висела фотография Аркадия Иваныча, захваченная из Машистова, с надписью, уже ослабшею рукой: «Анне, на вечную память».

Она ложилась на свою постель как бы у его ног. Она не могла пойти в Машистово и увидать его. Не он покоился сейчас, под нараставшим снегом, на кладбище Серебряного. Но все же он был тут. Не менее громадный, даже более. Да, он не мог уже теперь ни изменять ей, ни быть верным. Занимал какие‑то таинственные, грозные высоты. Рассмотреть их и понять было нельзя. Господь давал ей чувствовать страшные свои тайны.

— Все Анночка скучает, — говорил Матвей Мартыныч Марте. — Значит, все забыть не может…

Марта не особенно поддерживала такие разговоры. Матвею же Мартынычу не очень сладок был мрак Анны. Странное его волнение росло.

— Анночка, — сказал он ей однажды, около колодца, когда Марты не было поблизости, — что ты? Еще такая молодая, чего тебе там… Другого полюбишь, и тебя всякий полюбит. Ну, и умер Аркадий Иваныч, да ведь все помрем, а пока что ты же и у своих, и, слава богу, все ничего, бедности нету, и разве мы с тобой плохо обращаемся?

— Нет, — отвечала Анна, — я довольна. Ты ко мне всегда хорош был. — Она чуть улыбнулась.

— Чем не хорош! Я завсегда о тебе думаю… Ну, конечно, будь я молодой, холостой… Я все понимаю, я умный латыш, Анночка. Мне недавно Марта говорит: ты какой стал, я знаю, у тебя все свое на уме… И даже заплакала. А что у меня на уме, я совсем неглупый, я теперь больше не о свиней, а о тебе думаю.

Анна вытащила из обледенелого колодца бадью, вылила в ведро, сильною рукой подняла его и двинулась. Потом остановилась.

— Ты Марту не трогай. Особенно Марту. Не обижай. А то тебе же хуже будет.

Матвей Мартыныч удивленно взглянул на нее из‑под ушастой зимней шапки.

— Я и не собираюсь Марточку обижать…

— Собираешься не собираешься, — серьезно и как‑то медлительно сказала Анна, — ты не знаешь. Ты сам многого не знаешь. Вот и берегись.

Эти слова произвели странное, какое‑то смутное впечатление на Матвея Мартыныча. Целый день сидели они в нем, и день казался непокойным, не совсем обычным. Лежа вечером на супружеской постели рядом с Мартой, в темноте зимней ночи вдруг ощутил он страх, какую‑то тоску… «И чего это она? Чего она говорит?» Вспоминая сейчас Анну, он испытывал, как всегда, сладкое волнение, но и другое… — Мрак, ночь, вот часы тикают, Марта во сне неровно дышит… «Анночка как туча… А я Марточку вовсе не собираюсь обижать, что такое, — думал он почти с раздражением. — Чего она меня учит? Я всю жизнь честно с Марточкой прожил…» Заснуть ему было трудно. Ветер гудел. Ночь разверзалась. Не было предела ее мраку.

Утром Марта встала кислая, с болями в пояснице. Она собиралась к докторше. Был сырой день, сильный ветер гнал с юга оттепель. Небо в темных облаках почти лежало на земле. По двору сразу забурели тропки, вороны летали против ветра зигзагами, садились на скользких ветвях, тужились, каркали, и ветер взлохмачивал тусклый пух на их брюхах.

Цвет лица Марты, выражение ее глаз, круги под ними, замызганная свита, которую она надела, все очень шло к сумрачному дню. Влага его еще сильнее развела все свиные запахи в Мартыновке. Когда пошевни Марты скрылись за поворотом и Анна понесла пойло поросятам, мягкая теплота и кислота его особенно пронзили ее. Особенно осклизло было и в хлеву у поросят. И они сами, в бессмысленно животной жадности своей показались особо мерзкими. Анна прислонилась к стенке. Ее несколько мутило. Она вспоминала о Марте — и ясно представила себе тусклое поле с ухабистою, сырой дорогой, ныряют пошевни, и каждый ухаб, наверно, отдается в утробе Марты… Нет, она ехать сейчас в Конченку вовсе бы не хотела. В этих бурных полях, оттепельно–предвесенних, с ума можно сойти. «Впрочем, — подумала Анна, — я, может быть, и вообще уже сумасшедшая». Она улыбнулась. Ей приятно стало, что ничто не связывает ее с этим хлевом, с кислым запахом, с воронами, Матвеем Мартынычем.

— Анночка, — крикнул Матвей Мартыныч, — поди, пожалуйста, помоги мне сундучок тут…

Сундук с вещами Немешаевых стоял у него в сарайчике. Теперь, из‑за сырой погоды, он надумал перетащить его в подвал с цинковою крышей, где, считал, сырости быть не может и вообще надежнее.

— Ты, Анночка, понимаешь… вещи чужие, время такое… Одно–два бревнышка выпилил, вот и уже ты в сарайчике. Ну, тут буде потрудней… У Матвея Мартыныча подвал знатный. Тут не подкопаешься… Разве что миной взрывать.

Сундук был не очень легкий. Он постукивал, погромыхивал по ступенькам подвала, когда Анна с Матвеем Мартынычем волокли его туда. Внизу горела уже лампа. Под цементными сводами, гордостью Мартыновки, было действительно несыро, и в том месте, где стояла лампа–молния, даже светло. Вдаль к углам шли тени. В аккуратных закромах лежал корм свиньям — картофель, горы свеклы, темные, вязкие, как бы пряники, жмыха.

— Ну вот и хорошо, что принесли, — говорил Матвей Мартыныч, отирая пот. — Вот мы немножки теперь вынем и развесим, надо бы перетряхнуть, чтобы не слеживались, чтобы все и–в порядке было.

Анна стала вынимать вещи. К запаху картофеля и свеклы прибавился нафталин и еще нежный запах дорогих мехов.

— Хорошо жили, важно жили, — говорил Матвей Мартыныч, вынимая шубу покойного Александра Андреича. — Барская жизнь, и все и–кончилось. Но Матвей Мартыныч не завидует, он честно все сбережет, вот он и старается, чтобы не смялось, не слежалось чужое добро, потому что он добро любит, он не мошенник какой‑нибудь…

«Александра Андреича давно нет в живых, — думала Анна, перебирая руками драгоценный, черно–блестящий с нежными длинными ворсинками мех шубы. — Он лежит там же, на кладбище Серебряного, где и Аркадий… Они были приятели».

— Анночка, а я смотрю, жмыха у нас маловато, надо будет мне и–съездить…

Матвей Мартыныч озабоченно отошел в угол, едва освещаемый лампой. Тень его бессмысленно перемещалась по стенам и сводам, принимая уродливые очертанья.

Анна накинула на себя шубу. Как она легка, изящна! Мех мягко ласкал щеку. «Такая же, наверно, была и у Аркаши. И они вместе в Москву ездили. Александр Андреич тоже любил цыган». Анна на мгновение закрыла глаза. Точно знакомое и милое объятие из иной жизни обняло ее.

«Они оба лежат в Серебряном, но это не они. Где они?»

Ей казалось сейчас, сквозь закрытые глаза, с этим мехом, что и она другая, сама она не тут. Она сделала два шага вперед. Если вот так идти…