Сергей Заяицкий - Жизнеописание Степана Александровича Лососинова

Пантюша усмехнулся:

— У меня с оставлением вышла история. Меня сразу оставили четыре профессора! Пришлось отказаться вообще, чтоб никого не обидеть. И вот вообразите — начал уже писать диссертацию — трах, революция — одна, другая… Крест на ученой карьере. Но ничего…

— А у вас много печатных трудов?

— Трудов много, но… ненапечатанных. Где же я могу печатать?

— Положим.

— Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…

— А что, — спросил Лососинов, — «Юрий Милославский» не твое сочинение?

Все удивленно поглядели на него.

— Это же Загоскина! — сказала Марья Петровна. Степан Александрович покраснел:

— Я пошутил.

— Да, — продолжал Пантюша, обращаясь к девушкам, — вот, дети мои, берите пример. Учитесь, работайте, обогащайте свой умственный багаж!

— Ничто так не возвышает человека, как наука! — сказал естественник.

— Науки юношей питают.

— Век живи, век учись! — вставила немка.

На секунду все умолкли, как бы из уважения к науке, и были слышны лишь дружное чавканье и жевание. Из зала доносились возня и крики — это парни из мещанского училища играли в футбол, сделав из газет мяч.

— Главное, не надо падать духом, — продолжал Пантюша, — сколько раз, сидя над книгою бессонною ночью, я начинал чувствовать, что мне никогда не одолеть всю полноту науки. Но я тотчас же уличал себя в малодушии, встряхивал головою и через секунду с новыми силами уже плыл по океану мудрости.

— Как Пантелеймон Николаевич хорошо говорит, — пролаяла одна из свиты начальницы, — у меня тоже всегда так, как я читаю что-нибудь научное… вдруг как-то страшно станет, а потом так и поплывешь…

— И мне знакомо это чувство, — заметил естественник.

— Разум есть ладья на океане знания, — сказал математик.

— Ученье свет, а неученье тьма! — произнесла немка.

Опять все умолкли, а девушки скромно потупились, кроме двух или трех, все время пожиравших Пантюшу страстным взглядом. Он вдруг сказал:

— Впрочем, сейчас мы здесь, чтоб веселиться. Вальс, силь ву пле! — и, схватив под руку самую хорошенькую девицу, побежал с нею в зал. Все поднялись.

— Приятно, когда ученость соединяется с веселостью, — заметила еще одна из свиты.

— Но это бывает лишь в исключительных случаях, — строго сказала начальница, поглядев на учениц.

Она отвела в сторону Лососинова.

— Я хотела поговорить с вами… дело в том, что наш историк совершенно нетерпим… Это неуч и вдобавок, pardon, вы заметили, какой у него нос? Я уже подготовила почву в Моно. Вы бы согласились его заменить?

— О, конечно, с удовольствием!

— Вас рекомендует Пантелеймон Николаевич, этим сказано все. Я, конечно, теперь не играю никакой роли, я просто преподавательница… Все, конечно, зависит от школьного совета. Но… Сейчас у нас председателем вон тот старичок Кавасов, но мы хотим избрать Пантелеймона Николаевича… Вот, действительно, его нам бог послал. Я поражаюсь, как он успел в такие молодые годы достичь таких степеней… И о вас он тоже очень тепло отзывается…

Через неделю Степан Александрович стал преподавателем истории N-й трудовой школы и секретарем школьного совета.

Председателем единогласно был избран Пантюша Соврищев.

Чтоб попасть в школу к девяти, надо было из дому выйти в восемь. Степан Александрович проснулся в это утро с нехорошим каким-то чувством. Было страшно, и тоска мешала вздохнуть всей грудью. Казалось, если бы можно было угадать причину тоски, стало бы легче. Была причина — приснившийся под утро сон: в морозное утро серые дымки над белыми крышами. Почему-то сон был страшен и вызвал тоску. Но чувствовалось, что и для этого сна была тоже какая-то причина, а ее он не мог угадать и потому нервничал. Хотел было лечь и опять уснуть на весь день, но потом одолела слабость. Да и не хотелось больше видеть снов. Уже три ночи снилось что-то страшное и непонятное. Оно забывалось, но на сердце было неспокойно весь день.

Степан Александрович вышел из дому. Еле-еле лиловел зимний рассвет. Люди шли посреди улицы, уступая дорогу автомобилям, худые, в странных одеяниях — в леопардовых шубах, в ковровых валенках, в телячьих куртках, в белых шапках с ушами ниже пояса. Почти все имели посторонний придаток — санки. Если санки сцеплялись, люди останавливались и, не спеша, смачно обкладывали друг друга нехорошими словами. Иногда из форточки вылетал и падал ужасный сверток. Уборные не действовали. Зияли пустые витрины магазинов.

Иногда громко на всю Москву кто-то от голода и холода щелкал зубами. То трещал пулемет. Обучались стрельбе разные особые отряды. На перекрестке валялись издыхающие лошади.

В школе было сравнительно тепло. Ученицы всегда были веселы и приветливы. Казалось, прилетали они каждый раз на каких-то чудесных коврах-самолетах из сказочных стран, где текут в кисельных берегах молочные реки. В учительской преподаватели обсуждали газету.

— Мы опять отступили.

— То есть кто это «мы»?

— Ну, красные.

— А, красные, да, отступили.

— У меня в квартире ноль градусов. Сплошной кошмар!

— Я вчера первый раз конину ел. И, вы знаете, ничего.

— В первый раз? Я уже давно ем.

— А вот Пантелеймон Николаевич!

Пантюша вошел с видом ласкового и гуманного начальника. В дверях тотчас начали мелькать девичьи лица.

— Господа, не толпитесь у дверей.

— Пантелеймон Николаевич, спросите меня сегодня!

— Господа, я спрашиваю тех, кого нахожу нужным спросить, а не тех, кто меня об этом просит.

Пришел француз и тотчас стал шептать всем на ухо:

— Могу достать сахар по две тысячи фунт, масло сливочное тоже две тысячи… вологодское… А вот не нужно ли кому золотое пенсне?

Немка сказала;

— А я сама сделала термос. Из двух шляпных картонок. Прекрасно сохраняет теплоту пищи.

Естественник поглядел на Степана Александровича и спросил:

— Вы не больны?

У того вдруг стало тесно в груди:

— А что?

— У вас утомленный вид.

— Да… впрочем, сейчас все утомлены.

— Ах, не говорите… Это сплошная каторга!

— А знаете, говорят, Ленин сказал: мы уйдем, но мы так хлопнем дверью…

Раздался звонок.

Степан Александрович шел в класс всегда с некоторой опаской. Боялся неожиданных вопросов. История подобна морю, в котором события — суть капли. Разве все упомнишь? Особенно не любил он средневековье. Гогенштауфены по ночам снились. «Хорошо ему, — думал он со злобой про Пантюшу, — Евгений Онегин да Тарас Бульба. А не угодно ли войну Алой и Белой розы запомнить или про Гвельфов и Гибеллинов!»