Петр Оленин-Волгарь - Макаров отвахтил!

Из туманной дали прошлого часто встаёт передо мной милый образ старого лоцмана Макарова. Я люблю вспоминать его особенно в те минуты, когда на душе у меня тяжело, когда жизнь представляется мне лиходейкою-мачехой. Вспомню его, этого угрюмого, неуклюжего «речного» волка с детской, незлобивой душой, с философским взглядом на вещи, и мне становится легче. Также действует на душу и величавая Волга…

Как сейчас помню: стоит он у штурвала с надвинутой на густые брови фуражкой, красноносый, с чертами лица точно вырубленными топором. На нём высокие валенки, тёмная куртка сверх рубахи, подвязанной пояском; умные, проницательные глаза его спокойно устремлены в даль на фарватер, который он знает, конечно, много лучше, чем свою собственную избу. Штурвал от прикосновения его грубой, мускулистой руки как будто сам делается одушевлённым существом, и колесо точно само знает, когда и в какую сторону ему надо повернуться.

Какова бы ни была погода — Макарову всё равно. «Словно больно нынче парит, — замечает он равнодушно, — видно, быть дождю»… «Сиверка задула — зайчики побежали», — также бесстрастно говорит он и, наклонившись, старается закурить сигару, которую я только что подарил ему. Он большой охотник до сигар.

Тёмная, тёмная ночь. Ничего не видно, кроме неясных очертаний берега, близ которого мы идём. Мрачные тяжёлые тучи нависли, и из них падают редкие капли холодного дождя. Макаров не курит: отблеск зажигаемой спички на несколько секунд может ослабить его зрение, а теперь это не годится… — «„Мономах“ идёт, — замечает как бы про себя Макаров… — Три гусяны зачалил…»

— Где?

— А вот два огня на мачте… налево-то… Не видишь? Полевее вон этого куста…

Ни огня, ни, тем более, куста не видно; всё покрыто мраком, который точно разлился над всей окрестностью… Вдали раздаётся сигнальный свисток — резкий, неожиданный.

— Махни-ка ему влево, — приказывает Макаров штурвальному.

Проходит две, три минуты: и действительно, при некотором усилии зрения, даже непривычному глазу можно уже различить мачтовые огни парохода и гусян: они, точно звёздочки при облачном небе, мелькают во мгле. «Средний ход», — командует командир. «Зря, — бормочет себе под нос Макаров, — гусяны-то без мала порожние: не захлещешь валом… Давай полный», — замечает он опять-таки почти про себя, так как знает, что капитан, блюдя свой авторитет, не отменит команды… «Этак и в три часа до Шиловой не дошлёпаешь», — ворчит Макаров.

Ночь светлая, лунная. Звёздочки точно совестятся светить при ясном месяце и скромно мигают в выси. Тёплый южный ветер рябит реку. С лугов, от разбросанных по ним костров, несутся песни; покос в самом разгаре. Пахнет свежескошенным сеном. На пароходе покой и тишина, только на верхней палубе на диванчике перед рубкой первого класса сидит молодая парочка и разговаривает вполголоса. По той настойчивости, с которой эта парочка всё время старалась уединиться, можно заключить, что это влюблённые. «Она» закуталась в широкий платок, «он» то и дело подносит к своим губам её ручку… Оба молоды… Обоим хорошо… Манит будущее. Навевает грёзы о счастье тёплая ночь…

Раздаются два коротких свистка… «Есть!» — отвечает вахтенный, сидевший на носу и мурлыкавший, чтобы не заснуть, какую-то унылую песню. Пароход подходит к Казнинскому перекату, который команда называет просто «Казнью». Случается часами работать на нём, не покладая рук и не смыкая глаз.

— Семь… Семь… Семь с половин-ай… — кричит намётчик, — Под табак… Семь с половин-ай… Шесть…

— Средний ход! — командует капитан.

— Пять с половин-ай!.. Пять…

— Тихий ход… Прибавь до полного! — раздаётся команда.

Пароход входит на перекат, «везя за собой воду»… С «валом» иногда удаётся продраться через «шалыги», и поэтому сразу даётся полный ход.

На вахте стоит лоцман Данилов, пожилой, коренастый человек с длинной седеющей бородой. Макарова нет: он «отвахтил» к полуночи и теперь, вероятно, спит.

— Четыре с половин-ай, — доносится с носу.

— Шесты готовь! — кричит капитан в рупор.

Пароход с полного хода врезывается в песочную шалыгу и останавливается.

— Стоп! Назад — полный ход! — командует капитан.

— Стоит, — возвещает намётчик.

— Шесты в левой!.. Стоп… Вперёд.

Не тут-то было…

— Валится вправо, — кричит намётчик, погружая намётку…

— Прибавь… Стоп…

— Придётся якорь завозить, — заявляет о грустной необходимости Данилов.

— Слишком влево держал, — сердится капитан, — говорил я: держи правей.

— Кто ж его знал, — оправдывается Данилов, — всегда тут был ход; наверно буксирный наметал песку…

— Бакен не на месте, — вдруг раздаётся голос Макарова, очутившегося у штурвальной рубки, — зря поставлен; в прошлый рейс чуточку левее стоял… вот и ошибка вышла.

— Ты чего же не спишь, Макаров? — спрашивает капитан.

— Чего не сплю? Не спится… — флегматично объясняет Макаров.

— Ступай, спи, старик! Без тебя управимся.

— Одно дело…

Макаров исчезает так же неожиданно, как и явился.

— Не ляжет, — высказывает предположение капитан. — Надо якорь завозить, — добавляет он и берёт рупор.

Пароход более часу бьётся на одном месте: стал как раз серединой, а середина провисла: машина не по корпусу. Работают полным ходом, дружно ворочают усталые матросы шпиль [1] Посредством которого вытаскивается отданный якорь. , к ним присоединились двое-трое пассажиров 3 класса из любви к искусству.

— Ничего не поделаешь… — говорит капитан, охрипший от крику. — Обмерь-ка, Данилов, корму и нос… а то мы до утра провертимся.

— Под кормой шесть! — раздаётся в темноте голос Макарова.

— Так и знал, что не ляжет старик, — говорит капитан. — Иди сюда, Макаров, — кричит он, — посоветуемся.

Макаров тяжёлой, степенной поступью начинает двигаться по верхней палубе за решёткой террасы; в руках у него длинный шест, который он то и дело погружает в воду: таким образом он обмеряет весь пароход и затем направляется в штурвальную. Теперь ему вполне ясно, что надо предпринять…

Макаров был простодушен как малое дитя. Он как будто не понимал цены деньгам и готов был всякому помочь. Глядя на него, каждый мог подумать: какой чёрствый, суровый человек! Но это была только «внешность». В действительности, я редко встречал более непосредственную, более мягкую натуру, чем у него.

Иногда эта доброта служила ему во вред. Макаров, как истый русский человек, да особенно ещё из породы «речных волков» (тоже, что и «морской волк») — любил выпить. Но для выпивки ему обязательно была нужна компания. Один он не пил, разве только чарочку перед едой. В водке он не находил «скусу», но так как она приводила его на некоторое время в весёлое расположение духа и способствовала общительности в компании, то он любил её как необходимое средство весело провести время. Это все знали и этим пользовались.