Василий Немирович-Данченко - Большое сердце

Совсем простое, худенькое, больное личико… Маленькая головка на тоненькой шейке; впалая грудь; острые, выдавшиеся вверх плечи… Сутуловатая… Походка неуверенная, точно сестра Васильева не убеждена, может ли она дойти до конца комнаты или нет… Руки — бессильные, страшно исхудалые. Каждая жилка на счету — пальцы костяшками… Совсем бескровные губы под тонким бледным носиком, и вдруг ни с того, ни с сего — крупные, сильные, глубокие серые глаза… Откуда они?.. Точно с чужого лица перешли на это… Глаза энергической, здоровой мужественной женщины на хилом больном личике… Губы и улыбаться не умеют, на щеках румянца оживления никогда не подметишь; зато глаза и смеются, и тоскуют, и загораются таким блеском, что перед ними опускают взгляд и сильные люди…

И как-то странно она смотрела этими глазами. Опущенные вниз ресницы вдруг подымались неожиданно. По блёклому виду её казалось, что сестра совсем утомилась, погасла… Больно смотреть ей — больно двинуться… Вдруг, ни с того, ни с сего, словно отвечая на свой внутренний вопрос, она обдаст вас таким лучезарным взглядом, что мы как-то прозвали её "царицей в лохмотьях нищей". И действительно, это тощее тельце, бледность, жалкие слабые руки с костяшками вместо пальцев казались чужими ей, чужими этим глазам, сквозь которые смотрела настоящая она, настоящая королева заколдованная, — королева, обречённая войти на время в недужное, брошенное на дороге тело голодной нищей… И дышала-то она с натугой, точно ей трудно было вбирать в себя ароматический воздух с полей и горных склонов, окружающих Слатину — хорошенький румынский городок, где мы в первый раз встретились.

— У вас, сестра, должно быть грудь слаба?..

— Нет… Так только болит часто… А то ничего… По ночам тоже — будто дыхание перехватывает… Ну и сердце…

— Что сердце?

— Вы смеяться станете ведь. Да мне всё равно… Видите, кажется, что у меня сердце не по мне, слишком большое… Как начнёт колотиться о грудь — так будто лёгких совсем нет. Во всю грудь оно.

Так мы её и прозвали "женщиной с большим сердцем"… А действительно было большое, такое большое, что если бы царство окружающих её страданий и мук ещё шире раздвинуло бы свои и без того громадные границы, оно всё же бы легко поместилось в этом сердце маленькой и худенькой сестры… И сердце чужое, и глаза чужие — совсем сказочная царевна была пред нами.

— Вот ещё, когда дела мало — устаю я очень…

— Это как же?..

— Подите!.. Просто не понимаю… Привезут раненых — дни и ночи рук не складываешь… Работаешь до того, что тут же упадёшь и проспишь часа два, а потом опять свежая и бодрая… Ну, а дела нет — слоняешься по госпиталю, и дышать трудно, и в локтях кости болят, и ноги ноют, и голова тяжёлая какая-то становится… Отдыхать устаёшь… Такая я, — несколько смутилась она, — дикая…

— А вы бы на досуге сюда почаще приходили… Посмотрите вниз — какая прелесть!..

Мы были на вершине зелёного холма… Внизу в лощине теснились красивые дома Слатины. Крытые белою жестью кровли под лучами солнца сверкали точно серебряные; над городом повисла белая колокольня, в сквозных амбразурах которой чернел мрачный, угрюмый колокол… Зелёные тополи тянулись вверх, словно они хотели перерасти колокольню и, злясь на своё бессилие, покачивали оперённые нежными новыми листьями верхушки. Белый мост над вспененною рекою… Каменный, горбом перебросившийся с одного берега на другой… На нём телега с парой лошадей — точно маленькое насекомое ползёт внизу… На улицах, там где они искоса видны нам, двигаются ещё более маленькие муравьи — люди… А дальше — едва заметны очерки, туманные силуэты гор турецкого берега… Кажется, что на краю неба поднялись тучи — и ждут, когда спрячется яркое, знойное солнце, чтобы на просторе, среди ночной прохлады и сумрака, заполнить всё небо над этим благоуханным, красивым и волнистым краем…

— Как хорошо здесь!..

— Что же хорошего? — удивлялась сестра.

— Вы верно не любите природу… Совсем не любите?

— Да часто так мне говорят хорошо — я и верю… А сама не понимаю, что такое. Должно быть хорошо, если вам нравится… Я родилась далеко — на Урале… около Чусовой… Там ещё и не такие горы… Камень один — под самое небо… а внизу река… Там тоже говорили красиво… а что — объяснить не могли… Я маленькой работала всё… Ведь я из простых, знаете, — некогда было… Выросла — горя много видала, тоже некогда… Если бы училась — тогда, быть может, поняла бы. А теперь только верю… Должно быть и вправду красиво!.. Только нехорошо… красиво, да нехорошо…

— Это как же? — заинтересовался я.

— Да видите ли… По ровному месту везли к нам в госпиталь раненых — им не больно было… а как стали въезжать сюда — растрясло… перевязки смотались, кровь пошла… разбередило совсем… стонали… Двое-то и умерли, да и другим не даром обойдётся… будет антонов огонь… Ещё сегодня один солдатик, хороший такой — у него жена с детками в деревне — говорит мне: "Коли бы всё по ровному месту меня везли — ноги бы резать не привелось, а теперь калека… Какой я буду, — плачется, — кормилец?.. Куда я теперь гож!?." А то, может быть, и красиво, почему я знаю… только нехорошо.

— Вы говорите, — на Урале родились?

— Да, далеко отсюда… Я ведь из самых что ни на есть простых… Читать, писать на двадцатом году выучилась, а до того не знала. У меня папенька в медном руднике работал… в Тагиле… Да вам неинтересно, поди? Вы ведь вон какие книжки читаете…

— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте!

— Иногда, знаете, рассказать всё хочется… всё о прежнем, что прошло, что было, а рассказать некому. Может быть, и скучно слушать… Мне-то интересно… а другим…

Мне наконец удалось уверить сестру Васильеву, что её прошлое меня очень занимает.

— Нас с Чусовой всю семью в Тагил забрали… Отец на реке барки строил — кормился ничего, хорошо… Дом у нас большой был… Только раз из Тагильской конторы бумага такая пришла — чтобы нам туда… Дом под казну отписали… Я уж и не помню за что, а только отца заковали в железо… Тогда управляющий Демидовых злой-презлой был… Нас тоже с сотскими… Привезли… Отца позвали в контору… Что там было — не знаю. Только до тех пор он на линии купца был и тверёзый, а после этого стал пить и нас часто бил… Прежде окромя ласкового слова мы от него ничего не слыхали. Потом говорили нам, что его, отца-то, в конторе секли… Обидно было ему — ожесточился… К руднику определили.

— Что же, он сделал что-нибудь верно?..