Елена Ржевская - Земное притяжение

Помолчали. Во дворе хорошо пахло после дождя от кустов и деревьев. По булыжнику еще сочилась, стекала с пригорка вода.

Лешка мотался по городу в каком-то нервном возбуждении, ничего не чувствуя, а сейчас, настигнутый болью, безучастно ждал, когда можно будет уйти, скрыться с глаз.

- Как ты стоишь? Что ты корчишь из себя? - крикнула мать.

Чего она кричит? Было нестерпимо представить, что после всего, что произошло, Жужелка, если она появится сейчас здесь, услышит, как его песочат. Он не взглянул на мать. Медленно пригладил обеими руками волосы, пропуская их сквозь пальцы, чувствуя холодную испарину на спине.

- Ну так дальше-то что? Или это все?

- Ты не нукай! - сдерживаясь, строго сказал Матюша. Он никогда не забывал о сложности своего положения: он - отчим, не отец. - Тебе дело говорят,

- А я слушаю.

- Тебе добра желают. Надо понимать и ценить это.

- Везде добрые советы, вроде директив.

- А если кто не умеет понимать советы, так таких заставлять надо.

- Свирепо вообще.

Здесь опять помолчали. Матюша, скрестив на груди голые руки, раздраженно похлопывал себя по плечам.

- Ты не философствуй,-сказал он.

Мать обеспокоенно поглядывала на мужа, лицо ее пошло красными пятнами.

- Да ты скажи уж ему.

- Так вот, - туго, нехотя заговорил опять Матюша. - Фото у тебя есть? Две штуки надо.

- Какое фото? Откуда оно у меня?

- Значит, завтра же без промедления надо сняться. Заявление и короткую автобиографию-раз, фотографии-два, справку из школы, что окончил девять классов,-три. Пойдешь на Торговую, там учебный комбинат ремонтно-механического завода. Туда отнесешь все.

- Загадки,-сказал Лешка.

- Два места всего от фабрики было, - живо вставила мать,

- Туманности Андромеды,-сказал он, настораживаясь.

Он им не доверял. Могли бы объяснить яснее. Как-никак его касается.

- Развязно держишься, - хмуро сказал отчим.

- Вот именно, - подтвердила мать.

- Какие еще загадки! Представилась тебе возможность выучиться на помощника мастера. В общем кончай лоботрясничать.

Матюша стал излагать, как было дело. Как узнал вчера, что с их фабрики посылают двоих молодых рабочих в школу помощников мастеров и как сразу же принял меры, чтобы одно место оставили за ним, то есть за Лешкой. Он говорил обстоятельно, неторопливо, как уже давно не разговаривал при Лешке, а мать не выдержала, ворвалась, захлебываясь, возбужденно:

- Это все так уладилось только потому, что директор так ценит отца! Только из уважения к нему. (Он не выносил, когда она о Матюше говорила "отец".) Как он тебе сказал: "Матвей Петрович, только для тебя могу пойти на это". Так, да?

То, что ей с Матющей казалось благом для Лешки, не раз принималось им в штыки. И сейчас, обращаясь к Матюше, мать не спускала пугливо скошенных глаз с сына, не умолкала и все захлебывалась:

- Год поучишься - и станешь прилично зарабатывать. Сможешь одеться и веселиться, как тебе нравится. Ну, чем тебе плохо?

- Я не пойду, - угрюмо сказал Лешка, глядя себе под ноги.

Мать притихла, грузно осев, зло, несчастно вскинулась:

- Ты что, совсем ошалел? Нет, ты объясни, что это такое?

- Не пойду, и все, - упрямо повторил Лешка. - Пусть посылают, кого намечали. А я что? Откуда взялся? Сбоку припека?-Что он, какой-нибудь хмырь, папенькин сынок вроде того, что расписал Лабодапов?

- Абсурд! - веско сказал Матюша и похлопал себя по плечам,

- Я в другое место устраиваюсь. Уже договариваться ходил.

- Интересно, - сказал Матюша; он был задет. - Это интересно. Что ж ничего не сказал? Молчком, значит. Чего ж ради было просить, унижаться?

- Да, да1 Ведь он просил, унижался.

- А куда это ты устраиваешься? - привалясь грудью к столу, недоверчиво прищурился Матюша. - Давай обсудим, что целесообразней!

-Да, да! Давай обсудим,-всполошенно подхватила мать.

Они оба чувствовали себя с ним неуверенно, бессильно и потому отчужденно.

- Чего ж обсуждать. Сперва ответа дождаться надо.

- Так у тебя и ответа еще нет? - Матюша вытер рот рукой, сказал тяжело: - Ты вот что - ты прекрати издеваться над матерью. Ты вон до чего ее довел. Завтра же собери, что надо, и отправляйся на Торговую улицу.

- Не пойду. На чужое место усаживаться не собираюсь.

- Сопляк ты! - громко сказал Матюша, и его ноздри задрожали от возмущения. - Кто ты такой, чтобы судить! Посознательнее тебя, такого молокососа, люди...

Лешка шагнул к столу, лицо его потемнело от бешенства.

- А вы, вы... - задыхаясь, заговорил он.

- Как ты смеешь! - крикнула мать. - Отец все для тебя старается!

На их громкие голоса выглянула старуха Кечеджи и опять закрыла дверь. Зло, сквозь слезы, визгливо, мать не унималась:

- Вот дрянь! Какая дрянь! Что себе позволяет! Еще рассуждает! А у самого одна гадость на уме... Девчонка!

Он вцепился в край стола, яростно тряхнул его, и костяшки домино шарахнулись на землю.

- И скажу! Скажу! Это подлость! Все равно это подлость!..

Все, все подлость! И эти выкрики матери и то, что Матюша отнял у кого-то место для него. Все, все!

Мелькнуло побелевшее лицо матери. Она поднесла руку к глазам, защищаясь, будто ее собираются ударить.

- Что я такое сказала? Ну что я сказала? (Он сразу остыл, у него сжалось сердце: такая она была жалкая, испуганная.)

Давай говорить по-хорошему. Слышишь? По-хорошему! - просила она.

Но уже было поздно говорить по-хорошему, даже если б он мог ее простить. Да и как с ними разговаривать? Все вызывало с их стороны бешеный отпор. "Кто ты такой, чтобы судить! Заслужи сначала это право! Сопляк!" и так далее, вроде как сегодня, как будто, только выйдя на пенсию, научишься отличать честное от подлого.

Мать робко поглядывала на Матюшу, ища в нем поддержки, но он молчал. Никто не собрал с земли домино.

Лешка постоял молча, повернулся и побрел к двери. Он лег на свою кушетку лицом вниз и слышал, как тихо вошла мать. Она опустилась-к нему на кушетку, и он подвинулся, давая ей место. Она нерешительно гладила его по спине, и он чувствовал запах ее волос, который так любил в детстве, похожий на запах сена, потому что она мыла волосы настоем ромашки. Пригнувшись к его затылку, она шептала торопливо:

- Ты ведь не такой. Это все твой дружок научает тебя. Все наши несчастья от него. Все он, Лабоданов...

Лешка молчал; пусть говорит, бог с ней. Он не мог сейчас ничего объяснять, спорить. Ему было так плохо, так мучительно больно, что он даже хотел, чтобы она вот так сидела около него.

Он рывком повернулся на спину. Ее белое поблекшее лицо повисло теперь совсем близко над ним. Он видел ее светлые глаза в красных прожилках и располневшую шею, окольцованную глубокими складками. Она больше не казалась ему красивой, и он жалел ее.

- Ты был совсем другим, пока с ним не подружился. Ты был ласковый мальчик, Леша.