Михаил Садовский - Фитиль для керосинки

Потому-то старая Прасковья, изверившаяся во всем и во всех, повторяет: "Ня будить дела!" Этим антилозунгом и венчается "Пустырь".По-моему, здесь очень важно, что Прасковья говорит по-деревенски, на местном диалекте. А другие говорят с польским колоритом -- ("Вацек"),или с еврейским -- ("Агафья Павловна", "Фитиль для керосинки", "Гойка"). В литературной лексике Садовского это серьезнейший элемент звучащего характера. Он может поддерживаться и тем, что процитируется "Лесной царь" Шуберта -- ("Очередь"), или тем, что в синагоге прочтут хороший кадиш -- ("Фейс ап"), или даже тем, что в характеристике еврея помянется о том, как он ел:"очень красиво, будто совершал литургию, гимн радости" -- ("Третий звонок"). Мир самых различных звучаний наполняет атмосферу сочинений Садовского, и, порой, именно это подчеркивает самый пафос повествования. Рассказ "Штык", посвященный писаетелем отцу -- фронтовику, словно бы основан на контрастном и очень выразительном контрапункте мелодии молитвы с пронзительным свистом летящих снарядов -- это музыка войны.

"Такие годы" повесть о разгуле сталинского антисемитизма. И есть в ней характерная звуковая кульминация -- реплика режиссера, обращенная к еврейскому мальчику: "Не так каркаешь!"- в этой курьезнейшей фразе ключ к понимаю социалистической эпохи. Даже каркать надо было с соответствующим подтекстом. Для повести Садовского само произнесение вороньего глагола, как бы оттенено оркестровыми красками. Глядя в литературный текст, это слышишь. Да разве только здесь?!

Мне кажутся очень существенными тембры пустой консервной банки, ("Пустырь"), или медного таза для варенья, рухнувшего с гвоздя -- ("Фейс ап"), все это словно там-тамы, барабаны времени.

Читайте Садовского. Читайте -- чуть не сказал: слушайте. Вы, конечно, прочертите параллели с русской классической литературой. Вы обязательно почувствуете очень много еврейского, идущего не только от Шолом Алехема, Белл Кауфман, Башевиса Зингера, но и от Иосифа Уткина, Льва Квитко, Овсея Дриза.

Между тем, вы, наверняка, отметите своеобразие палитры Садовского. Она не заимствована, она индивидуальна. Просто каждый узнает в ней то, что ему близко, потому и новое, неожиданное звучит убедительно. Великий француз Антуан де Сент Экзюпери когда-то сказал: "Есть на свете только одна настоящая роскошь -- роскошь человеческого общения." Лично я чувствовал эту роскошь, читая Садовского.

Владимир Зак,

Доктор искусствоведения

ОТ АВТОРА

Уважаемые читатели, пожалуйста, не пролистывайте первую страницу, возможно, она поможет Вам понять, почему автор взялся за этот каторжный труд. Много и боли и горечи пришлось преодолеть, чтобы окунуться снова в "Такие годы". В начале перестройки общество "Мемориал" открыло выставку в Доме художника на Крымской набережной в Москве, посвященную трагическим годам истории Советского Союза. В длинном зале, поднятая вверх над головами зрителей, распятием белела рубаха, на которой невыцветающей кровью было написано письмо человеку, с чьим именем жили тогда и умирали миллионы. В нем была не личная просьба, а страшная правда о несправедливости по отношению ко всем назаконно осужденным...

По дороге в ссылку, в Инту, в теплушке заключенный (бывший высокопоставленный комсо мольский работник Украины) писал любимому вождю, веря, что тот ничего не знает, и поэтому творятся такие страшные события. Он надеялся на судьбу, на добрых людей, на чудо -- но верил, что это письмо дойдет до адресата, и вытолкнул, исписанную кровью рубаху в узкое окно теплушки, в тайгу... в снег... в пургу...

Так и случилось -- письмо не пропало, о нем узнали "наверху", его спасли и... оно стало экспонатом. Не буду пересказывать то, что было уже в печати и общеизвестно. При желании каждый сможет достать эти материалы... -- людям неведомо дальнейшее...

Я хорошо знал этого человека в течение нескольких десятилетий и много с ним общался, особенно в последние годы его жизни, когда он вернулся из далеких северных краев и жил под Москвой.

Ни ссылка, ни обиды за потерянную молодость, искалеченную жизнь -- ничто не поколебало его духа и веры в идею, которой он служил. Его реабилитировали, конечно, восстановили в партии, но он еще долго не покидал мест, где провел столько лет в рабстве, -- он работал там, получал награды, вышел на пенсию, вернулся "на большую землю" и... снова стал "пропагандистом" -- была такая общественная нагрузка -- и на заводе учил вере в справедливость молодых рабочих, предъявляя себя, как ярчайший пример стойкого идейного борца... и снова он видел вокруг несправедливости, коварную политику, стоявшей у власти партии -- и опять боролся, вмешивался в работу райкома, райсовета... Он не был фанатиком -- но верил в идею. Платил за это полной мерой. Дорогой ценой. Он от времени не отставал -- написал письмо первому президенту страны Михаилу Горбачеву и... не получил ответа... тогда решил опубликовать свои мемуары о годах борьбы с несправедливостью в назидание потомкам... Это был не очень объемный труд страниц в сто пятьдесят. Я прочел его, одним из первых. Автор доверил его мне, как литератору, -- по понятным причинам... затем он отправил рукопись в два солидных (по советским ярлыкам) журнала и... получил два отказа... литературные достоинства тут совершенно ни при чем -- такая жесткая правда оказалась не по зубам "свободной прессе", слишком ярки и определенны были ассоциации, да и не все из названных в повествовании людей оторвались к тому времени от корыта власти... Как-то в разговоре он сказал мне, что, наверное, уничтожит все имеющиеся у него документы страшных лет и книгу (свои мемуары) -- это, мол никому, как выясняется, не нужно... я пытался переубедить его... приводил простой довод:

-- это память эпохи, люди должны знать правду, не забывать ее... но разговор, несколько раз возобновлявшийся, так и не закончился... Стоик оказался верен себе: он сжег все.

Незадолго до смерти он объяснил свой поступок: "После меня остаются дети, внуки... им жить надо... неизвестно, как все повернется... каким тяжелым обвинительным грузом могут стать все эти бумаги..." Что значил его поступок -- можно только гадать. Мудрость провидца, сломленная вера борца, просто вбитый в душу и неизжитый страх... Рукописи прекрасно горят, как видите...

НО!!!

Я помню его рассказы!

НО!!!

Слово неуязвимо! Пока оно переходит из памяти в память, из уст в уста, пока оно в нас, пришедшее от старших и мудрейших, пока оно в детях, пришедшее от нас, а от детей и, опять же, от нас -- во внуках... Вот старуха, встреченная и разговоренная мной в Ясной Поляне. Она, оказывается, помнит, как "с мамой ходила на уборки в графский дом" -- то есть к Льву Николаевичу Толстому... а вот знакомая балерина, которая в Большом театре, когда партнер во время дуэта сломал на сцене ногу, так одна дотанцевала этот номер, что никто ничего не заметил... вот старая женщина, стоящая на коленях на оттаявшей земле, потому что болят распухшие ноги, вскапывает грядку -- если она не посадит себе овощей -- не прокормится грядущей зимой до весны на пенсию в семнадцать рублей (!)... а вот здоровенные, как тумбы, бабы заколачивают кувалдами костыли в шпалы, -- они тот трудовой фронт, что вывез нас из войны... вот рсчетливая соседка, точно знающая, что кому-то и "ржавый гвозд нужен"... а вот удивительной красоты пожилая петербуржка на Пискаревском кладбище идет вдоль рядов и на каждый могильный камень кладет по цветочку -- она не знает, где, под каким из них вся ее семья, и за что судьба наказала ее, оставив в живых в блокадном городе... вот моя сгорбленная бубушка в разбитом войной доме, сбивающаяся со счета, сколько же родных погибло в гетто... каждый может продолжить это перечисление.

Читать дальше