Михаил Садовский - Под часами

После того, как они глупо расстались с Машей Меламид, даже не так -- по его глупости расстались... что же теперь... теперь ее нет, по-тому что судьба второй раз не простила ей, что она еврейка... сначала развела с ним... опять не так -- он не решился пойти против ее родите-лей, которые категорически не пускали ее за "гоя"... он хотел им дока-зать и просил у нее всего год... а потом... потом через год было уже гетто...

После того, как у него не стало Маши, женщины не могли досту-чаться к нему. Он сам брал их, когда ему это было нужно, и допускал до себя на столько, на сколько ему хотелось... но ни одной из них ему не хотелось прочесть стихи, как он читал Маше. Им, ни одной никогда и в голову не приходило, что он пишет стихи... какая чушь! Вряд ли хоть одна из них прочла стихотворную строчку после

"Буря мглою... " в седьмом классе... они были земные, деловые, влюбчивые, рассчетливые, доступные, недотроги, красивые, толстые, с огромными руками и ногами, с тонкими пальцами и щиколотками, хорошо одетые и пахнущие чесноком и мылом "Красная Москва"... они были женщины, но не друзья, даже не подруги...

В доме его была одна подправленная увеличенная карточка с за-ретушированными утратами. Иногда он ставил ее на стол, повернув к свету, и спрашивал: "Ну, что мама, прорвемся? Еще немного продер-жаться надо. Я смогу -- ты не волнуйся. Это вредно. Даже там, мама...

Ты поверишь, мама... они сами топорщатся и стучат строчками, как каблуч-ками по доскам на мостике у озера, когда Машка прибегала... знаешь, это так забавно -- какая-то щекотка между лопаток, и удержаться не-возможно! Вот когда хочешь чихнуть и закрываешь рот, чтобы сдер-жаться -- можно лопнуть, в ушах ломить начинает, как возле сто два-дцати миллиметрового миномета, если уши не закрыть ладонями. Ты представляешь? Так забавно... "

x x x

У входа на асфальте валялись три огромных собаки будто их вне-запно настигла смерть... в боковой аллее вообще никого не было видно. Он открыл калитку, развязав кусок бельевой веревки, служившей запо-ром, положил перчатки на влажную скамеечку и сел на них.

- Мама, ты представляешь, он предлагает писать пьесу, заявку в мини-стерство, аванс и все такое...

- Ну, ты же мечтал об этом...

- Ты думаешь, мечтал?

- Во всяком случае, мне всегда так казалось... хотя...

- Мама, договаривай, - это очень серьезно...

- Та женщина, что говорила тебе, что ты напрасно с ним имеешь дело, была права, по - моему...

- Ну, мама... это так субъективно...

- Творчество, вообще субъективная вещь, но талант для окружаю-щих объективен... это единственное неравенство, которое плодотворно на свете...

- Так ты мне не советуешь?

- Я этого не говорила никогда... видишь ли... без дипломатии не про-живешь, но ты не умеешь идти на компромиссы... как дед...

- Который вовремя умер?.. прости, мама, это так горько... но ему нужна пьеса, он не поставит ничего из того, что все знают... ему нужна новая пьеса...

- Ты хочешь по дружбе его выручить, а сам при этом думаешь о том, что такой удобный случай получить заказ... но публика об этом ни-чего не узнает...

- А если он хорошо поставит? Может быть, попадись ему в руки раньше настоящая пьеса, он бы не фальшивил и не шел на компромиссы?

- Ты веришь в случай... в случайность... я в судьбу... некоторые го-ворят фатализм, некоторые Бог... может быть, есть все же такая книга, в которую занесли наши судьбы, или удачи и обиды...

- Мама, скажи, пожалуйста, я понимаю, что все прятались и врали молчанием, разговорами... но нет никаких следов...

- Думаю, что есть... но люди смертельно напуганы, и никогда не на-ступит время, которое развяжет им языки... только раскопки через века... ты знаешь, откуда залежи магния, скажем, на дне океана... это переработанные временем колонии бактерий... временем... ты не най-дешь следов... слишком мало времени прошло, понимаешь...

- Я чувствую, что мне надо сделать это...

- Дело художника доверять своему чувству... интуицию еще не вы-вели с помощью формул...

- Ты все шутишь... а как мне быть? Мне нужен материал. Легенда. Вечна только легенда...

- А "Ромео и Джульетта"?

- Конечно, конечно, легенда...

- Тогда ищи... хотя не понимаю, что ты себе напридумывал... навер-ное, там обыкновенное бытоописание того страшного, что он видел своими глазами, что пережил своим сердцем, что было его частью, его жизнью. Бытоописание и педагогические откровения, или открытия, если они возможны в той области... А тебе нужна легенда. И ты строишь ее на ощущении неосязаемого и неощущаемого, прости за тавтологию, ма-териала... это не научно... извини, я сегодня устала...

можно же и са-мому выдумать легенду... может быть, ты прав... "Один день Ивана Де-нисовича" уже есть, и что бы кто ни написал -- это всегда будет "Второй день", а нельзя быть вторым писателем, вторым актером... эх, если бы ты пошел в науку...

- А вторым ученым можно быть?

- Нет. Нельзя. Просто вторых ученых не бывает, потому что в науке существуют истины, которые можно оценить... это не количест-венно, как секунды у бегуна... это шаги... если они новые -- ты ученый... если нет -лаборант... вот и все...

- Но, мама... мама? Да. Полдень не может тянуться даже десять минут. Я понимаю... он -- Полдень... спасибо, мама...

Разведка

Автор не предполагал где-то заимствовать материал, а Пал Васильич, надорвав уверенность своей жизни, заслоненной биографией, мечтал реабилитироваться новой постановкой. Но он чувствовал, что никакой Шекспир, Толстой или даже более подходящий времени Горь-кий ему не помогут. Он знал, что ему нужно, но: а). Не мог выразить этого словами и б). Не мог сам себе ничего написать. Он вообще не мог написать даже письма, даже записать инсценировку, делаемую на ходу по мере продвижения репетиций, не мог для благого дела -- получить за нее деньги. Машинистка Наденька списывала со сцены все реплики и со слуха его ремарки, за что ей перепадала большая часть суммы в виде наличности, а потом подарков и трат на развлечения. Он деньги в руках держать не умел -- тем более, в кармане -- их наличие мешало ему жить, лишало покоя, их отсутствие мало заботило его, но тоже лишало покоя и отвлекало...

Компанейская натура режиссера очень трудно перестраива-лась на обычный житейский лад. Он забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед ним люди, - вовсе не персонажи пьесы, что они подчиняются какой-то морали, включающей в себя законы, условности, предрассудки, заблуждения целого государства. Ему хотелось строить мизансцены и тут же видеть результат своего желания, передвигать фи-гурки, учить их походке, интонации, выражению, словам...

но, чтобы все это осуществить, ему нужен был прежде всего сюжет и слова, нанизан-ные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв за ос-нову творения великих графоманов, но понял свою неспособность и за-рекся страшными клятвами от этого уничтожающего своей неотврати-мостью в страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору и в мыча-ниях долгих бесед за бутылкой и в процессе других милых сердцу общих "мероприятий" пытался выразить свое внутреннее ощущуние материала.