Михаил Садовский - Под часами

Порой он начинал злиться, что сам автор и в ус не дует. Гений, - злился он, - написал и все. Живет себе с красивой женщиной и в ус не дует -пописывает и попивает, наверное... тоже удобно! Черт с ней с историей и с литературой, -- я вот написал, а вы там, в центре, крутитесь, как хотите. Мне, мол, что! Я не поэт, не писатель, нигде не член -- и хрен с вами!...

Но это быстро проходило -- это раздражение на секунду. Он понимал, что "там" -- настоящее. И если он тоже "настоящее" (а он именно так и считал), то сделает все, что может, и не может -- тоже... А иначе он - не настоящее -- вот, что его побуждало! Он сам с собой выяснял, что это было: восхищение талантом другого, зависть, дань справедливости, сострадание... -ассортимент богатый... но он знал, что для того, чтобы ему самому остаться в мире -- он должен сделать все, что может для этого человека. Нет. Не так. Для этих стихов. Нет, опять не так. Для себя! Черт с ними со всеми -- ничего не надо -- только обнародовать эти стихи. Выходило -- ему это больше всех надо!.. так выходило, потому что так было на самом деле.

Когда он начал говорить, время полетело, потеряв меру протяженности. В накуренном буфете в углу за столиком, где они сидели, голова разболелась, приходилось то и дело здороваться и отбиваться от искавших место знакомых, произнося намеренно сверхлюбезно: "Старик, пожалуйста, у нас серьезный разговор ", - и человек с ароматной чашечкой в руке (все знали, что здесь варят прекрасный кофе) отходил... но так трудно и так издалека приходилось начинать все новые и новые нити рассказываемой истории, чтобы объяснить что-то, так трудно они связывались -- это была мучительная работа. Записать бы все, что он наговорил (да еще как: темпераментно и ладно) -- готовый роман. Целая жизнь в один вечер -- это было невозможно... она уже запротестовала, но не спрашивала, зачем и почему он все это ей, грубо говоря, вывалил...

Если бы она спросила, он бы тут же ушел. Вряд ли бы, потом, когда -нибудь вернулся. Он об этом и не подумал. Она, если и подумала, то не подала виду, не то что не спросила...... "Если бы Я умела писать, я бы просто такой роман написала - его и писать не надо -- записать: он готов уже". Вот и все, что она подумала, и он почувствовал это интуитивно, когда их одинаковые мысли вспыхнули и пересеклись.

Они уходили, когда уже притушили главный свет. При выходе Гортензия Васильевна (ему казалось, что ее так зовут, а, может, Гликерия Гортензьевна) вдруг заулыбалась им, встала даже со своего просиженного кресла и пыталась предупредительно открыть дверь:

- Простите, пожалуйста, - вдруг заговорила она тишайшим голосом, - Вы ведь в издательстве работаете, Эля Григорьевна? - И, не дожидаясь ответа, продолжила, буквально сгибаясь подобострастно, отчего ее щеки нелепо отвисли, - Мой муж, Смирнов Борис Васильевич, умер пять лет назад... остались рукописи... я не могла бы...

- Я... думаю: да... конечно, - добавила она поспешно, увидев страшный испуг в глазах стоявшей перед ней женщины, - пожалуйста, приносите... можете по почте...

- Огромное спасибо, огромное вам спасибо!

- Ну, что Вы, - смутилась Эля. -- Приносите, приносите... -- тяжелая парадная дверь захлопнулась за ними. Он подумал: раз уж роман, далее следует абзац и строка: "Начинался новый период борьбы". Он даже улыбнулся -- слава Богу, юмор я еще не потерял и сдох бы от такой пошлятины, словно проглотил кусок бледной поганки. Он даже крякнул и сплюнул...

- Вот наш зеленый огонек... -- Сказал он Эле, - и не спорь... тебе в такую даль добираться... когда у меня не будет, приду за трешкой. Все же у тебя стабильная зарплата...

В те времена умение читать между строк и вписывать смысл между строк -считалось высшим умением. Крастота строки и высота стиля госпожи Фразы были явно на втором месте. Поэтому начинали газету читать с последней страницы -с юмора, поэтому хорошо было ставить на театре классику и вытаскивать с помощью невероятных режиссерских уловок такой смысл из пьесы автора, о котором он и не предполагал... Фигаро вырастал до размеров энциклопедиста, купцы Островского буквально обсуждали сегодняшний день колхозной деревни, а в стихах Де Габриак искали ответов на вчерашнее постановление ЦК. "Что ты этим хотел сказать"? -- была привычная реплика редактора. А композитор, принесший свое хоровое произведение на рассмотрение редсовета и рассказывающий о нем, прежде, чем исполнить хоровую партитуру на рояле или включить магнитофон с записью, чтобы отмести вопросы "по тексту", предупреждал, что стихи, которые он использовал, ( это в качестве самого веского аргумента) "Напечатаны в "Правде" и точно указывал дату, чтобы любой мог удостовериться и не смел сказать, что они никуда не годятся -- поскольку напечатаны аж в "Правде". Ну, кто поднимет голос...

В это незабываемое время огромный штат людей круглосуточно слушал радиопередачи! По всем программам! То же самое с телепередачами -- по всей стране, по всем провинциальным программам, не говоря уж о центральных. Потом писались отчеты о прослушанном -- каждом дне! Ни одна оплошность, оговорка и незапланированная улыбка у микрофона и телекамеры не могли пройти мимо недремлющего ухо-ока! Это было время расцвета эзоповщины, что, надо сказать, для профессионалов имело побочный эффект -- совершенно неожиданный и прекрасный -- оттачивалась фраза! Вырабатывался стиль точный, емкий, плотный, строка, в которую не то что лишнее слово, а именно лишняя буква и интонация проникнуть не могли. Это на таможне можно было незаметно подсунуть в карман неугодному пакетик наркотика и потом обвинить его и задержать. А фраза, строка были сработаны с таким мастерством, что в "ведомствах" не было умельцев, способных исковеркать ее незаметно, чтобы подставить автора. Автор господствовал несмотря ни на что! Поэт писал: "У верблюда два горба, потому что жизнь борьба"! В детском стихотворении! И его мгновенно подхватывала вся страна -- за этим стоял (для того, кто жил в этой стране) целый огромный роман! И недаром классик говорил, что теперь романы надо писать так, чтобы входя на эскалатор метро начинать его, а сходя с последней ступеньки -заканчивать читать. И это само по себе -- уже было романом. За этим столько стояло!!! Значит, можно его сохранить в памяти дословно, и никакая сволочь при обыске не сумеет забрать рукопись, значит, можно его устно передать из уст в уста, и он будет жить, значит, можно... не вдаваясь больше в технологию, скажем спасибо идеологии не только в кавычках -- они нас заставляли писать так, что ремесло вытачивало безупречную форму, защищавшую от любых нападок, не ржавевшую под злобным слюноизвержением власти. Авторы самовыражались в детских стихах, переводах, иллюстрациях, непрограммных музыкальных произведениях... авторы искали пространства существования Духа, и они, несомненно, победили самый тупой и беспощадный режим. Автор пошел по редакциям, и начала действовать безотказная система защиты. Совершенно необязательно было обострять конфликт с диссидентствующими, можно было сложной системой оттяжек влиять на время, терпение и психику. Сначала рукопись можно было отложить до появления нового плана (старый забит на шесть лет вперед), бумаги, которой всегда не хватало, окончания переустройства издательства... можно было отдать ее затем рецензенту на "внутреннюю рецензию", которая писалась очень долго, потому что тот заболел, запил, уехал в загранкомандировку, заканчивает крупную работу, а тогда... и т. д. Передать же другому рецензенту неудобно, потому что первый обидится, а они (издательство) им очень дорожат -- авторитет, хороший писатель, с именем, если даст положительный отзыв -- хорошо для рукописи... а когда рецензия через год, может быть, все же появлялась, рукопись следовало опять отдать на рецензию, потому что их (рецензий) необходимо для нормального прохождения рукописи -- две...