Михаил Салтыков-Щедрин - Современная идиллия

XXV-XXIX

(Стр. 246)

Впервые - ОЗ, 1883, Э 5 (вып. в свет 17 мая), стр. 263-302, под номерами XXV, XXVI, XXVII, XXVIII, XXIX. Сохранились:

1) черновая рукопись, в которой главы XXV и XXVI не разделены. Приводим разночтения:

Стр. 249, строка 19 св. После слов: "князь рассердился"

на своих крестьян за то, что их сделали вольными.

Стр. 258, строки 13, 15 сн. Вместо слова: "полководцы" - в рукописи здесь и далее по всему тексту главы было: "генералы".

Стр. 263, строки 11 св. Вместо слов: "кур и петухов 205 штук"

Баранов 10 штук - все принадлежат Финагеичам. Кур 205, из коих 50 принадлежат Финагеичам.

Стр. 263, строка 19 сн. После слов: "Самоваров на селе 8" - в том числе один у попа.

Стр. 263, строка 5 сн. Вместо слов: "наказывали на теле" - пороли

Стр. 264, строки 9-10 св. Вместо слов: "Но из чего этот новоявленный публицист не умею" - в рукописи было:

О чем и считаю долгом довести до сведения цензурного ведомства.

2) черновая рукопись главы XXVII. Приводим наиболее существенные варианты:

Стр. 266-267, строки Ген. - 1 св. Вместо слов: "для того, чтоб опустошенное восстановить"

для того, чтоб опустошенную огнем и мечом страну вновь застроить и заceлить

Стр. 269, строка 4 св. Вместо слов: "торгаша-англичанина" прощелыгу-англичанина

Стр. 273-274, строки 12 сн. - 6 св. Вместо слов: "Что такое за стенами Бежецка"

Что такое смерть ничтожного жида?.. Это одно из проявлений народной политики, и больше ничего. Не этот факт важен, а все. Долгое время это все копилось и пряталось, и в ту минуту, когда мы думали, что оно окончательно спряталось, является откуда-то Мошка и все хитросплетения наши обратил в прах... Подивимся и умолкнем!

3) черновая рукопись главы XXVIII под номером XXIX, содержащая следующий вариант:

Стр. 274, начало главы XXV... Вместо: "Но здесь я обращаюсь Впрочем, это материя пространная, и речи об ней должны быть пространные...

Но здесь я вынужден обратиться к снисходительности читателя. Я должен кончить с этой историей, хоть скомкать ее, но кончить. Я сам не рассчитывал, что слово "конец" напишется так скоро. Я намеревался продолжать похождения моих героев и провести их через все мытарства, составляющие естественную обстановку людей, изнывающих под гнетом самосохранения. Я видел их выступающими на арену публицистики и затем спускающимися со ступени на ступень на самое дно области самосохранения. В сочинении этом предполагалось обнять ежели не все разнообразие нравственных оголтений, внушаемых жаждою жизни, то, по крайней мере, довольно значительное количество их... Не знаю, сладил ли бы я с этой задачей, но так или иначе я должен круто ее оборвать и на скорую руку свести концы с концами.

Во все продолжение моей литературной деятельности я представлял собой утопающего, который хватается за соломинку. Покуда соломинки были, я кое-как держался; но как скоро нет и соломинок, то ясное дело, что мне приходится утонуть.

Случай этот очень простой, до того простой, что можно только удивляться, как он в голову мог прийти. Но ежели история современности уделит когда-нибудь мне хоть одну строку, то я желал бы, чтоб эта строка была посвящена не мне лично, а "Современной идиллии".

Однако ж очень возможно, что читатель, вместо снисхождения, даст 'мне такой ответ: никому нет дела до того, при каких условиях писатель работал. Публика приступает к чтению ваших работ с известными требованиями, которые писатель сам издал, и так или иначе последний обязан удовлетворить им. Извивайтесь, ухищряйтесь, но за данный мною двугривенный вы обязаны уплатить работой сполна.

К сожалению, на Руси таких читателей еще непочатые углы. Редкий понимает, что он солидарен с писателем, что ежели последний и ответствен перед ним, то и он не менее ответствен перед писателем... Но что бы ни говорил читатель, какие бы требования он ни предъявлял, я могу ответить на них только одно: я должен кончить. Во всяком случае, читатель предупрежден, и я от души желал бы, чтоб он убедился, что уплаченный им двугривенный совсем не такая монета, чтоб ради нее начинать розыски.

4) черновая рукопись главы XXIX под номером XXX.

При подготовке Изд. 1883 текст журнальной публикации глав XXVIXXVIII был расширен, частично за счет введения рукописных вариантов; текст глав XXV и XXIX в Изд. 1883 совпадает с текстом журнальной публикации.

В первых двух главах заключительной публикации "Современной идиллии" Салтыков продолжил исследование бытия русской деревни в годы, предшествовавшие "контрреформам" 80-х годов. Он углубил изображение "истории российского дворянского оскудения" {С. Атава (Терпигорев). Оскудение. - ОЗ, 1880, Э 1, с. 209.}, дополнив ее историей дворянской "мести" крестьянам "за то, что их сделали вольными", и меткими наблюдениями над социально-экономическим расслоением в современном селе (глава XXV). Глава XXVI, стремлением "отделить еврейский вопрос" от "вопроса" о еврейской буржуазии {См. письмо Салтыкова к Н. А. Белоголовому от 11 августа 1882 г.} непосредственно связанная с статьей Салтыкова "Июльское веяние" (см. т. 15, кн. 2 наст. изд.), раскрывает трагикомические коллизии существования еврейства в условиях ограничений, создаваемых шовинистической политикой царизма {К этой теме "Отеч. зап." не раз обращались в 80-е годы. О том, что деревенские власти "допекают мужиков, а уж как евреев доняли, так удивительно даже, как это евреи живут всегда можно к нему придраться", писал А. Н. Энгельгардт (Из деревни. - 03, 1881, Э 11, с. 60).}.

Три последние главы романа возвращают к исходной сюжетной идее: "уголовный кодекс" действительно "защитил" Глумова и Рассказчика, утративших в водовороте шкурных демонстраций человеческий облик, от политических преследований. Уголовные успехи даже открывают им возможность блестящей карьеры. Героев настигает лишь внутреннее возмездие; "мрачно и уныло заканчивает г. Щедрин свою "современную идиллию", - заключал критик-современник {- Я - . Литературные беседы. - "Эхо", 1883, 26 мая, Э 125.}.

Публикация последних глав романа вызвала сочувственные отклики печати. В них подчеркивалась сила негодования писателя. "Эти последние главы самые замечательные Тут у читателя возбуждается уже не смех а негодование до того сильное, что оно способно заставить содрогнуться" ("Одесский вестник", 1883, 17 июня, Э 132). Признавалась обоснованность глубоко драматических упреков, предъявленных читателям: "M. E. Салтыков говорит, что в понижении литературного уровня виноваты столько же и читатели, сколько писатели. Действительно, торжествующее расширение литературных кафешантанов и патриотического канкана не было бы возможно, если бы общественная деморализация не сделала у нас довольно значительных успехов" ("Русский курьер", 1883, 24 мая, Э 67). Рецензенты пытались толковать и образ Стыда. Он ассоциировался с самой сатирой Салтыкова: "Сатира, в сущности, есть не что иное, как олицетворение стыда. Это есть именно та отрасль литературы, которая громче и сильнее всякой другой напоминает обществу об отвратительных сторонах его жизни и деяний и вызывает в нем чувство стыда" ("Заря", 1883, 28 мая, Э 114).