Юсиф Самедоглы - День казни

Во дворе Темир жарил на двух мангалах шашлыки из свежезабитого барашка, наверх то и дело несли горячие, истекающие жиром шампуры и большие бутыли с кизиловкой и тутовкой. Шутили, смеялись, говорили тосты, а под конец, когда гости пытались загасить холодным айраном хмельной пожар, Темира звали наверх, сажали где-нибудь в конце стола и подносили ему выпить. Кто-нибудь из гостей доставал из кармана четвертной или полу сотенный и давал Темиру, и Темир запевал высоким голосом какую-нибудь запомнившуюся ему с детства татарскую песню. Голос свой он напрягал до того, что на глазах у него выступали слезы. Потом Темир пел шуточные песни, смешно коверкая слова, чем вызывал у застольников гомерический хохот. Смеялись от души, смеялись до упаду, до того, что, казалось, сейчас от смеха лопнут стекла в окнах и стены дадут трещину; вот как смеялись в этой гостиной еще лет пять тому назад. На протяжении долгих лет здесь все оставалось, как было: стол и стулья, ковры и мутаки, и диван-кровать, и красные портьеры на окнах. Не стало только портрета Сталина на стене над диваном. Салатын тишком рассказала Махмуду, как однажды Зульфугар-киши уже за полночь вошел в гостиную, включил свет, долго стоял, смотрел на портрет, потом молчком, никому ни слова не проронив, снял его со стены, снес вниз, в кладовую и сунул в угол, повернув лицом к стена. На месте того портрета сейчас висела увеличенная фотография хозяина дома, Зульфугара-киши в военной гимнастерке с орденами на груди.

Такая, брат, жизнь, язви ее в корень!..

Махмуд разогрелся, разомлел, добрая Салатынова водочка вышибла холод из костей, клин, как говорится, только клином и вышибешь. Он подложил правую руку под голову и уставился в сереющий потолок, который в мутном за оконном свете был похож на серое небо перед дождем.

В доме все сладко спят, подумал Махмуд, и Салатын, и Мошу, и Зульфугар-киши, и Темир... Вся деревня сладко спит. Так привыкли люди за тысячу, за миллион лет. Зайдет солнце, смолкнут птицы, и все ложатся в постель, поворачиваются лицом к востоку, где взойдет наутро солнце, и засыпают. Чтобы дождаться желанного утра, увидеть его в тысячный, в миллионный раз. Махмуд усмехнулся: ей-ей, если собрать воедино все их сны, можно составить целую книгу!... Но, чур, без бредовых снов Зульфугара-киши. Надо же такое - мертвец приснился... Махмуд, снова занервничал, заворочался - таких штучек он не выносил!.. Проклятый урядник, не идет из головы и все тут! Да что из головы, с глаз не уберется никак, так и стоит, как живой, вот ведь напасть!.. Нет, тут, похоже, и в самом деле, другой случай... Непростая история.

Салатын собрала со стола, унесла вниз остатки еды и посуду, а Зульфугар-киши, смотревший таким молодцом после стакана водки, вдруг опять забубнил свое, стал во второй и третий раз рассказывать давно всеми забытую и быльем поросшую историю, и голос у него опять стал слабый, прерывистый.

Тут Салатын вернулась, и они с Махмудом в один голос помянули крепким словцом и урядника, и его отца-мать; наконец, Махмуд, сказав в сердцах по-русски: "Вот тебе на!", оборвал на полуслове Зульфугара-киши и спросил, что, мол, такого плохого сделал этот сукин сын урядник, что ты его на месте, без суда и следствия, порешил?

Зульфугар-киши наморщил лоб, помолчал, потом с недоумением посмотрел на Махмуда и вдруг выкрикнул высоким, пронзительным голосом: "Будет сделано, товарищ Салахов!".

Странные слова эти, смысла которых никто не понял, всех в комнате рассмешили.

Ах ты, жизнь окаянная, язви тебя в корень!..

Махмуд закрыл глаза, но тут Зульфугар-киши так горестно вздохнул во сне, что ему стало не по себе. Он подумал, что надо встать, взглянуть на больного, но отяжелевшие веки не размыкались, усталость взяла верх.

Зульфугар-киши опять ахнул, еще глубже и горестнее, но Махмуд уже ничего не слышал, он спал.

Зульфугар-киши открыл глаза, почесал себе живот под одеялом и вдруг услышал какой-то голос. Голос был знакомый и незнакомый. Он поднялся и сел в постели. Голос шел со двора. Кто бы то мог быть, родимые?.. Старик не вытерпел, опустил ноги с кровати, влез в шлепанцы, и как был в белом нижнем белье, подошел к окну и посмотрел во двор. Внизу, под тутовым деревом маячил какой-то силуэт, но старик не разобрал, кто это. Луна в небе стояла высокая и яркая, ни облачка вокруг, светло как днем, но как ни старался Зульфугар-киши, лица человека он не разглядел. Хотел было окликнуть дочь Салатын, спавшую тут же на полу, но передумал, и с бьющимся сердцем неожиданно для себя самого распахнул настежь окно и, удивляясь звучной силе своего голоса, крикнул:

- Кто это там, эй, ты?

- Это я, Зульфугар, я - Сарыджа-оглу Мухаммед.

Если б нашелся кто сейчас спросить Зульфугара-киши, когда за всю свою жизнь он был по-настоящему счастлив, то он, не раздумывая, не рассчитывая, не размышляя, ответил бы, что вот в эту минуту, как открыл окно и услышал голос Сарыджа-оглу Мухаммеда, и счастлив потому, что от сердца у него отлегло наконец, и от радости он готов воспарить на самое на седьмое небо. Целый мир подарили ему в одну минуту, хотя целый мир и отняли. У него отняли горы-ущелья, поля и леса, родных и близких, солнечный свет, соловьиное пение и колыбельную матери, но сердце в нем билось по-новому и гнало новую кровь в его жилах, и в этом был несказанный, никогда прежде не испытанный покой. Господи, на все воля твоя!..

- Иду, иду, дорогой! - закричал Зульфугар-киши.

Но в доме никто не проснулся. Даже пес не забрехал, как это делал обычно в ответ на всякий ночной шум. Луна, ярко, как солнце, светившая с самой середины небесного свода, еще больше усилила свой свет, и этот свет вошел в глаза Зульфугара-киши, проник вовнутрь и растопил лед у него в груди.

- Сейчас, дорогой, боль твоя - в печень мне, сейчас иду, - сказал Зульфугар-киши и заплакал навзрыд. Оглянулся, увидел лежавшую ничком и крепко спавшую дочь Салатын, но не вспомнил, кто эта женщина, оглядел комнату, посмотрел на свою пустую кровать, но не вспомнил, где он находится. И, как был, в шлепанцах и нижнем белье, открыл дверь, спустился по лестнице, вышел во двор, но под тутовым деревом не было Сарыджа-оглу Мухаммеда.

- Я в Куре, Зульфугар, спускайся сюда!

- Иду, иду, дорогой! - Зульфугар-киши открыл калитку, вышел со двора и спустился к Куре. На берегу Куры он приостановился и поискал глазами.

Сарыджа-оглу Мухаммед стоял в самой середине русла, меж больших, серебрящихся в лунном свете валунов, оплетенных засохшими черными водорослями.

- Куда же вода куринская подевалась, айя? - удивился Зульфугар-киши.

- Что ты, какая вода, давно уже никакой воды тут нету... Иди же, не мешкай, наш путь далек.

- Иду, иду, дорогой, - сказал Зульфугар-киши и ступил в пересохшее русло Куры, заспешил к Сарыджа-оглу Мухаммеду, ожидавшему его меж серебрящихся валунов.