Степан Злобин - Остров Буян

— Прости, Никита Иваныч! — вдруг поклонился ему царь. — Глупы мы стали: тебя не спрошали, кого в воеводы садить. А что без тебя вершено, то всегда уж худо… Где нам, сиротам, с нашим умишком!

Романов смутился. Он не боялся племянника, но не хотел с ним ссориться, потому что всякая ссора причиняла много хлопот и лишала беззаботности.

— Не тебя корю, государь, а того, кто тебе подсунул Собакина в воеводы, — ответил Романов царю. — Не гневись, правду люблю!

— А кто Алексея Лыкова сунул во Псков воеводой?! — выкрикнул Милославский. — Лыков с купчишкой Федором в соляном воровстве попался!

— А как на князь Лыкова был извет от посадских, Никита Иваныч, небось вступался, — добавил Пронский.

— Истину государь молвил, истину! — подольстился к царю Морозов. — Что укажет государь без Никиты Иваныча — и все тому худо! Может, Никита Иваныч, велишь псковитян соболями жаловать за мятеж?! — насмешливо обратился он к Романову.

— Не пристало тебе, Борис Иваныч, — вспыхнул Романов, — государю лестью взор затуманивать! Сказываю верно: пошлем войско на Псков — и быть мятежу по другим городам.

— Кому знать, как не тебе! — ехидно прервал Милославский. — Весь бунтовщицкий скоп на твоих дворах!

Никита Иванович кинулся на него, но его удержали другие бояре. Все повскакали с мест.

— У вас тут, как в кабаке, бояре, — сказал царь. — Невместно и нелепо то видеть в Боярской думе, и я уйду. Судите все дело одни. Как присудите, так и будет.

— Останься, государь! — завопил Морозов и упал на колени.

— Смилуйся, государь праведный, останься! — подхватили другие бояре, так же валясь на колени, но царь вышел…

— Бегите! — крикнул Романов, указывая пальцем на дверь, за которой скрылся царь. — Коли я мешаю, скажите ему, что ушел из Думы. — И Романов стремительно направился к выходу, но вдруг, словно что-то забыл, остановился среди широкой палаты и грозно добавил: — А что правду я говорю, то правду увидите вы, бояре: мало своих мятежей! Коли войско пошлете на Псков, то немцы налезут, литва встанет, ляхи придут…

Никто не остановил Романова. Только один князь Яков пустился ему вдогонку, надеясь его возвратить, а если не сможет, то чтобы грех пополам. Якову Куденетовичу Черкасскому было не впервой переносить царский гнев и опалу, и он помнил, что Никита Иванович по дружбе всегда за него вступался.

Они доехали до Красной площади.

— Едем ко мне, — предложил Романов.

Никита Иванович подошел к столу и стал расставлять по доске тяжелые шахматные фигуры. Огромный лоб его бороздили морщины.

— Сыграем в шахмат, — сказал он.

— Тебе починать, — поклонился Черкасский.

Романов шагнул пешкой от короля.

— Смелый так ходит! — заметил Черкасский и двинул свою пешку от королевы.

— Молод Алешенька нас учить: троих царей да четвертого вора видали на троне. И все грозны быть хотели! Ишь, распалился за правду! — ворчал Романов, обдумывая свой ход.

— Есть такое черкесское слово: «Если правду сказываешь, люди не любят!» — ответил Черкасский. — Государь человек ведь! А ты, Никита Иваныч, горячий!

— Воля моя была бы, послал бы Бориса Морозова на конюшню, — не слушая друга, продолжал Романов. — Сколь бунтов из-за него да его дружков! В Москве — раз, в Устюге — два, в Курске — три, в Новгороде, во Пскове, во Гдове… Да жди, что кругом пойдет…

— Тише, Никита Иваныч, — остановил князь Яков.

— Чего тише? В моем доме, князь Яков, изветчиков нет, — возразил Романов. — Что есть, то и сказываю. Погубит Борис и царя и все государство. Во Пскове не просто бунт — небывалое дело ныне во Пскове: никого не давят, не бьют, не грабят, а сами собой в порядке живут без больших людей. Ратным людям жалованье платят, ворота берегут, с литвою торгуют… Не ярыжки гулящие встали — посадский народ поднялся: сапожники, кузнецы да торговый люд…

— Аглицкие парламенты! — насмешливо подсказал Черкасский, но сам испугался сравнения и вдруг прикусил язык.

— Верно, князь Яков! — воскликнул Романов. — Ты в шутку молвил, ан верно! Такого мятежа николи не бывало. Не нас одних разорил Морозов. Народ не напрасно мятется, и то будет не диво, что англичанским обычаем…

— Тише, Никита Иваныч, — снова остановил Черкасский. — Чего кричишь, словно рад мятежу!

— И рад! — возразил ему по-прежнему громко Романов. — Не станется так, чтобы после сего мятежу разоритель боярский Борис Морозов опять при царе остался. Вот я и рад!..

В этих словах боярина прозвучала ненависть к недругу всех самых больших бояр: не опричник, не однодворец какой-нибудь, сам такой же боярин, старинного рода, — он разорял боярство, лишая его родовых, прадедовских привилегий и прав. Никита Иванович был один из самых богатых людей государства, он вел торг и с иноземцами разным товаром. Его не страшило разорение и оскудение, но оскорбляло своевольство Морозова.

— Слетит Бориска! — крикнул Романов. — Вот я чему рад!..

Толстые стены, плотно закрытые окна дальней палаты, безлюдность всего дома предохраняли Романова от чужих ушей, и он с удовольствием делал вид, что кричит правду с лобного места на всю Красную площадь.

— Рад, сказываешь? — переспросил шепотом Черкасский — он только и ждал от Романова такого признания. — Не чаял я, Никита Иваныч! А когда ты рад, зачем кричишь? Сядь на конь да скачи во Псков.

— Тс-с! — остановил в свою очередь Романов, хотя Черкасский сказал эти слова почти беззвучно. — Пошто мне ехать туда? — спросил он, еще понизив голос.

— Народ тебе верит. Ты для народа не чуж-чуженин, ты как… — Черкасский поискал слова и улыбнулся, — …как дедушка… Ты придешь без ратных людей, тебе ворота отворят, в город пустят, обрадуются тебе…

— А дальше чего? — осторожно спросил Никита Иванович.

— Дальше? Грамоты станешь писать по городам…

— А дальше чего? — тем же тоном спросил Романов.

— Чего дальше!.. — красноречиво развел руками Черкасский…

— Тс-с! — зашипел Романов. — Чего говоришь?! Голова тебе не мила!

Романов встал с места, взволнованно прошелся по палате и, словно случайно, выглянул за дверь, в соседний покой. Там никого не было. Он покраснел. На высоком старческом лбу надулись синие жилы, глаза налились кровью. Ему стало жарко. Боярин скинул ферязь и остался в шелковой рубахе по колена длиной. Он распахнул окно в сад, и в затхлый покой палаты ворвался весенний ветер и заиграл в седине бороды и в складках желтоватого шелка сорочки.

Романов вернулся к шахматам, но не мог играть. У него кружилась голова… Ему было уже шестьдесят лет, но он чувствовал себя совсем молодым: он скакал в седле, как молодой, пил вино, как молодой, с молодым пылом он ненавидел Морозова и Милославского и, как молодой, любил свою дворовую девушку, румяную, пышную Дашу… В юности ему не дали власти. Тогда многие говорили о том, что бояре боятся его ума и силы и посадили на трон неразумного отрока, чтобы самим управлять государством. Никита Иванович стал тогда добиваться народной любви: он принимал беглецов, раздавал деньги, дарил дома, платил чужие долги, заступался за осужденных… Но когда москвичи его полюбили, он обленился, отяжелел, и с него хватало той власти, какая была у него в руках. Но нынче с ним что-то стряслось еще, что взбаламутило ум и чувства: он захотел власти, захотел царства, которого не дали ему в юности…