Степан Злобин - Остров Буян

Взяв зажженный фонарь, Кузя пошел в клеть.

— Чего в кулях! Развязывай. Просо! Пиши да клади в телегу! — распоряжался он, стараясь казаться опытным и суровым.

— Что в закромах? Чечевичка? Вали, перемерь да шиши, сколь чети. В кули да в телегу!..

— Родимый, я ведаю — земская воля, да нам-то как? Люди у нас не изменны. Дворянски невольные люди, и нам кушать надо! — причитала ключница, пока стрельцы погружали для вывоза просо.

— Овес где? — спросил, внезапно вмешиваясь, Гурка.

— А нету, родимый, овса.

— А сколь же коней на конюшне? — хитро спросил он.

— Двадцать три с жеребятами только осталось.

— Беда вам! Коней поморите… — сказал скоморох.

— И то — тощают! — с жалобой молвила ключница.

Гурка скользнул в ближайшее стойло, неприметно сунул по локоть руку под сено, нащупал в яслях несъеденное зерно.

— Беда-а! — сочувственно протянул он. — Давно у вас нет овса-то?

— Недели уж две. На новое только надежда, да бают, и ныне-то бог не родил…

— У дворянских коней от сена бывает запор. Передохнут, — серьезно заметил Гурка. — А кони, вишь, городу надобны. Придется коней взять на земску конюшню.

— Родимый, да кто те сказал, что запор?! — вскликнула ключница с явным испугом.

— А вот, — указал скоморох, спокойно нагнувшись и подняв из-под ног коня еще теплый помет. — Две недели овса нет, а тут глянь — зерно! Говорю ведь — запор от сена!

— Кузьма Прохорыч, нуздать изменных коней да вязать к телегам… Пошто пропадать добру!.. — сказал Нехорошка.

— Нуздай! — подхватили стрельцы.

Еще вчера никому из них не пришла бы дерзкая мысль взять на город дворянский хлеб или коней. По первое было сказано: всегородские власти послали их свезти хлеб. Была нарушена древняя заповедь собственности, старая правда пала, и вставала ясная, смелая и скорая правда восставшего города.

Кузя понял, что шутка уже не может остаться шуткой.

— Нуздай! — согласился он. — Коли нет овса, сдохнут кони…

— Родимый!.. Родимый!.. Постой ты, родимый!.. — забормотала ключница.

— Куды, жирна ведьма, девала овес?! — неожиданно грозно насел Кузя. — Плетьми застегаю, проклятая баба-яга…

Ключница с визгом бухнулась ему в ноги, уже готовая выдать припрятанное добро, когда послышался девичий крик и в одной сорочке, босая, в конюшню вбежала Аксюша.

При свете трескучих огней разглядела она у ног Кузи толстую стонущую ключницу и налетела, как вихрь, на Кузю.

— Ты что, козий сын, на маманю?! — воскликнула девушка, не смущаясь, что кругом стояли мужчины. — Ты что, на старуху? Попробуй со мной совладай, окаянный!.. Я те зенки повыдеру! Что тебе надо?!

Кузя растерялся. Он видел ее не раз на торгу. Она проходила мимо, когда он сидел в хлебной лавке… С той далекой поры ему нравилась девушка. Она, встречаясь, исподтишка дразнила его, и он постоянно смущался. Встреча с ней здесь для Кузи была неожиданной.

— Ты тут отколь?.. — спросил он, стараясь из скромности не глядеть на нее.

— А ты тут отколе, как тать ночной! Аль днем недосуг?! Иди, иди, да маманю не трогай… Ишь настращал, аж сама не своя!..

Просто взяв его за плечи, она поворотила и вытолкала стрелецкого десятника из конюшни во двор.

— Эх, жену бы такую — и тещи не надо! Ты что своеволишь, девчонка! — видя беспомощность Кузи, вмешался Гурка.

Аксюша лишь тут увидала и узнала его. Громкий вскрик удивления и девического стыда вырвался у нее. Она закрыла лицо рукавом сорочки и бросилась прочь в глубину двора.

Только в этот миг и узнав ее, как охотник за убегающей дичью, Гурка рванулся за ней…

Встревоженный озорной коноводкой базарной девичьей гурьбы, с которой они с Иванкой столкнулись, Гурка не раз о ней вспоминал в эти два дня. Смелый взгляд раскосо поставленных глаз, долгие темные косы, падавшие вдоль ее стана, усмешливый рот — все вдруг вспомнилось на бегу, когда он мчался за ней по саду, едва освещенному со двора дымными смоляными огнями…

Ветки во тьме хлестали обоих по лицам, под ногами трещало сучье и цепко рвалась трава. Они налетели на зыбкий плетень. Мягко толкнувшись в него руками, обессилев и тяжело дыша, Аксюша прильнула к плетню всем станом. Гурка настиг ее и схватил, как в игре в горелки. Она рванулась, и он обхватил ее крепче и вдруг поднял на руки.

— Ой, бесстыжий, пусти! — шепнула она. — Пусти… слышь, не надо!

— Куды ж я теперь пущу-то? Всю жизнь мне такая ты снилась! — как и она, задохнувшись от бега, ответил Гурка.

— Пусти! — собрав силы, рванулась она.

— Не пущу, не брыкайся!

Она, гибким движеньем схватив его крепко за шею, впилась в кончик уха зубами.

— Ах, ведьма такая, кусаться! Вот я тебя укушу, — проворчал он.

И под его поцелуем Аксюша почувствовала сладостное томление от своего бессилья. Так небывало-тревожно и хорошо было ей в этих лапах.

— Аксютка! Куда ты, Аксютка? — послышался голос ключницы между кустами. — Аксюша!

— Маманя! — в испуге шепнула она, оторвавшись от поцелуя.

Крепкие руки Гурки покорно разжались, и она, со всех сил толкнув его в грудь, исчезла во мраке меж яблонь.

— Куды ты загнал ее? Где она? — крикнула ключница, налетев, словно ястреб, на Гурку.

— А пес ее знает, куды ускочила! — отозвался он, стараясь дышать спокойней, но еще не владея собой.

— Аксюша! Аксюша! — опять завопила старуха, пустившись к дому.

— Бесстыжи глаза твои, скоморох окаянный, срамник, чертов сын! — кричала издалека Аксюша…

— Давай, Кузьма, выводить коней, — решительно и угрюмо сказал скоморох, возвратясь к конюшне.

— Указа нет на коней, — отозвался Кузя.

— А кто нам указ? Я да ты — мы и есть указ! — возразил скоморох, направляясь в стойла.

— Мы и есть указ! — подтвердил стрелец Нехорошка, привязывая к телеге с дворянским хлебом концы поводьев гнедого жеребчика.

Двое других стрельцов уже выводили еще по коню.

— Что-то кровь у тебя? — спросил Кузя Гурку, заметив пятно на щеке и на шее.

— Девка-то пол-уха мне откусила, — словно с досадой ответил тот. — А все почему? За тебя вступился.

— Да ты, друг, уж вижу, в беде не покинешь! — ревниво и грустно вздохнул Кузя.

С посланием к епископу коломенскому Рафаилу на задах завеличенских огородов был пойман стрелецкой засадой Васька, сын человека Подреза.

Битый в Гремячей башне плетьми, Васька признался хлебнику, что носил в тюрьму своему господину харчи и тот дал ему из тюрьмы письмо да велел бежать изо Пскова к коломенскому епископу, который уже приближается от Москвы.

— «…И мы, владыко преосвященный, тебе в том пособим, чтобы войско в город впустить и заводчиков мятежу выдать…» — вслух читал Иванка перехваченное посланье.

— Войско в город?! — воскликнул хлебник. Он схватил за длинные волосы Подреза и ударил его головой о стол. — Войско в город?! — хрипло повторил он. — Заводчиков выдать боярам?!