Степан Злобин - Остров Буян

— Здоров, Левонтъич! — воскликнул, входя, Михайла.

— Здоров. Садись, гостем будешь, — ответил Гаврила небрежно.

Жена Гаврилы с испугом посмотрела на гостя, но хлебник спокойно заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына:

— «Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь, а глупей не найду, то не ждите!» Так и ушел Афоня искать, кто глупей, и доселе все ходит да ищет… — закончил хлебник.

— Все? — спросил сын.

— Так и ходит, — опять повторил Гаврила.

— Завиральна та басня! — воскликнул кузнец.

— А что не по нраву? — спокойно спросил его хлебник.

— Ушел Афоня глупей народу искать — то не хитрое дело. А так повернуть, чтобы глупые умны стали, — то дело!..

— Учи-ил! Не умнеют! — ответил хлебник.

— Не дело, Левонтьич, сложить-то ручки! — прямо сказал Михайла. — Город не сдался покуда. Народ креста не целует, стрельцы стены держат, — чего же ты сидишь тут побасенки баешь?!

Жена и сын хлебника — оба глядели с тревогой на кузнеца, ожидая, что вот он возьмет и уведет с собой снова душу их дома, кормильца, отца и мужа, без которого дом сиротлив и пуст.

— А что же мне деять?! Прогнали меня, в тюрьму садили, старост новых обрали… А ну вас!..

— Бедно, Левонтьич, бедно! — неожиданно просто, тепло и дружески согласился Михайла. — И мне бедно тоже! — сказал он со вздохом. — Да вишь, совесть-то у нас с тобой спросит. Устинову что! Он загубит полгорода, то и рад будет, а мы с тобой правдой за город стояли, осаду держали, дворян секли… Что вздорили между собой, то от сердца, чтобы лучше все было… И ныне у нас забота одна, — зашептал кузнец, — не дать людям креста целовати, покуда боярин от города не уйдет!.. Ведь крест поцелуют — и нас и себя, дураки, загубят… Войдет войско в город — сколь крови боярин прольет! Сколь народу казнит! Я не смерти страшусь — перед богом страшусь ответа. Помирать хочу с легкой душой… Кровь людскую сберечь…

Гаврила взглянул на Мошницына.

— Ты б раньше, Михайла, со мной дружил! — ответил хлебник. — Ныне-то поздно! «Слуги господни» налезли. Теперь конец…

— Ты был на Рыбницкой? Нет? То и толкуешь! Народ отказ дал креста целовать! Ударим сполох, Левонтьич! Чаю, сейчас попы станут звать на Соборную площадь, а мы во сполох на Рыбницкой грянем!.. — задорно, молодо и горячо звал Михайла.

— Кто с тобой в мысли?

— Сколь было на Рыбницкой — все.

— А Томилка? — угрюмо спросил Гаврила.

— Не ведаю, где схоронился.

— Обидел я друга. Насмерть обидел поклепом, и чем искупить — не знаю… Ну, а поп Яков, Прохор Коза?

— Я чаю, прибегут на сполох. Найдутся.

Гаврила обнял жену:

— Прощай-ка, Параша! Слышь, надо, голубка!.. Прощай, сынок!..

Сын и жена оба молча, не смея вымолвить слова, подставили губы для поцелуя.

Хлебник натянул на широкие плечи кафтан, повернулся в угол и помолился. Жена и сын испуганно закрестились, уставившись в тот же угол ожидающим взглядом.

Младшие всхлипнули и заморгали, готовые заплакать, испуганные внезапной сменой общего настроения.

Все присели в молчании, как перед дальней дорогой.

— Пошли! — произнес Гаврила, вставая.

— Прасковья Ильинишна, меня не кори, что увел его из дому, — надо! — сказал напоследок кузнец.

Она перекрестила Гаврилу, еще раз прощаясь с ним на крыльце. Кузнец скинул шапку и подошел к ней.

— Благослови-ка меня уж… хозяйки-то нет у меня, — сказал он.

Дрожащей рукой жена хлебника перекрестила и кузнеца, поцеловала его, по обычаю, в лоб и долго глядела по улице от ворот, как уходили они по направлению к Рыбницкой площади…

Вдоль всей улицы горожане высовывались из окон и, шепчась, глядели им вслед. Рознь между земскими старостами давно уже перестала быть тайной, и теперь с любопытством и удивлением видели все, как дружески, вполголоса обсуждая какое-то важное дело, идут они к Земской избе.

Гулкий колокол Троицкого собора бухнул над городом и стал посылать удар за ударом, сзывая народ для новой беседы. Приказный, посадский торговый и ремесленный люд, служилые люди и духовенство — все потянулись на медный зов. Сильный звук его, чинный, спокойный, делал мерной, торжественной поступь идущих, как вдруг, перебивая его, резким, прерывистым, лающим криком ворвался в размеренные тяжелые удары знакомый тревожный голос сполоха… Он рявкнул раз, два и три и вдруг залился сплошным завыванием. Тогда вдруг все сотни народа на миг задержались на улицах, словно не веря себе, прислушались, переглянулись, и вся степенность пропала: пустились, размахивая руками, локтями, побежали, толкаясь и обгоняя друг друга…

А на Троицкой площади у собора, с которого мерно гудел гулкий благовест, растерянно собралась небольшая кучка попов и приказных, и Рафаил исступленно кричал в лицо земским старостам Русинову и Устинову:

— Вор гилевщик Гаврилка вас гнул в турий рог, на пытку таскал да палил огнем, а вы устрашились заводчиков пущих унять! Сполох в городу допустили!.. Новый мятеж учинится, и вам быть в ответе, и вас государь не помилует, воры!..

Русинов и Устинов стояли молча, потупясь.

Народ послал Гаврилу Демидова, Михайлу и Прохора Козу во Всегороднюю избу сказать, что меньшие посадские и стрельцы новых приказов тогда поцелуют крест, когда Хованский уйдет от города вместе со всем войском и когда из крестоприводной записи будут исключены места о письмах к литовскому королю.

Русинов, Устинов и Неволя Сидоров поскакали тогда к Рафаилу.

— Владыко, — сказал Устинов, — лучше уговорить боярина. Страшимся, хуже не сталось бы над тобой и над нами, страдниками государевыми. Опять гиль заводят худые людишки с Гаврилкой.

— Пиши, владыко, боярину, чтобы ушел недалече от города, скрылся бы с глаз, а крест поцелуют, тогда б воротился, — сказал Русинов.

— Не мочно так, — возразил Рафаил, — купец и тот слово держит, а то и торгу не быть. И я слово дам, но уж не нарушу. Слово церкви святой — камень… Я письмо напишу, а ты повези.

Но Русинов боялся, что если Хованский ответит отказом, то псковичи обвинят новых старост в нежелании уговорить боярина, и потому он согласился поехать только с выборными молодших посадских.

Михайла Мошницын, Прохор Коза и мясник Леванисов собрались с Русиновым в Снетогорский монастырь.

— А что, коли нас там схватят? — сказал Мошницын, прощаясь с хлебником.

— Схватят вас, и не рады будут, — ответил Иванка, — побьем всех больших в городе. Рафаила в тюрьму посадим, а воевод и дворян убьем до смерти.

— Я сам расправу над ними возьму! — твердо сказал Гаврила.

И выборные поехали.

В гостевую келью Снетогорского монастыря вошел молодой монах, поклонился боярину.

— От владыки, боярин, — сказал он.