Степан Злобин - Остров Буян

«Вишь, надумал чего — горожан в деревню! Им к чему идти в земледельцы? Кто землю любит и пашет, тот сам от нее не отстанет, и земля того любит и крепко держит: дает ему травы гуще и рожь зернистее! Да знатных своих дел иные искусники есть. Пошто кузнецу али зодчему землю орать? — размышлял Томила. — И много мыслит разумно тот англичанский мудрец, да нам несподручно. Он злато чернит, а у нас кто на деньги не падок! Инако нам царство строить!..»

Однажды во время торжественной службы в Троицком соборе во Пскове Томила узнал во «владыке» Макарии товарища юности — послушника Марка. Томила не удивился: задумано — сделано. Марк шел прямым путем к цели и достиг своего. В другой раз, оказавшись случайно по каким-то делам в Новгороде, в новгородском митрополите Никоне Томила признал второго друга — мордовца Никиту, который был взят своим отцом в мир, должен был жениться и мог стать разве что приходским попом, однако вот он сиял важностью и архиепископским величием, золотой митрой [131] Митра — позолоченный и украшенный головной убор высокого чина священников, надеваемый во время богослужения. и панагией [132] Панагия — нагрудный знак православных епископов с украшениями, носимый на цепи. , украшенной драгоценными камнями.

«Ишь куды залетел! — подумал Томила. — Остался бы я в монахах — и ныне был бы архиереем, ан вот безвестный подьячий! Да надобно ль мне его митру? Нет, отрекаюсь!..»

И Томила не позавидовал ни тому, ни другому из бывших своих друзей. Он считал, что, живя «в миру», на торгах, в толпе нуждающегося люда, он не менее служит правде и богу.

Было у него и еще заветное дело, которое он таил ото всех. Он не слагал больше виршей, забытых с юностью, но целые ночи не угасал в его домишке скудный светец, освещая листы «Летописи правды искренней» [133] …освещая листы «Летописи…». — Среди литературных памятников средневековой Руси важное место занимают летописи, в частности, псковские летописи, составленные в XIV–XVII вв. Они содержат богатый материал по истории русских городов, являются ценным источником по изучению Русского государства в средние века. Всего обнаружено двадцать пять списков псковских летописей. Ст. Злобин в Томиле Слепом дает обобщенный образ псковского летописца. , как называл Томила свои обширные тайные писания.

«От искры единой правды в сердцах загорается лютость на злых и любовь ко ближним. Дай, боже, мне дар видеть сердцем людские сердца и в них — правду твою! — так начал Томила. — Много сердец людских мне открылось, тьма убожества всюду от неразумия человеческого. Много писаний я чел премудрых и светлых, да не живет по писаниям род людской, а живет по корысти. А кто в мире первый корыстник? Не тот, кому мало дано, а кто власть и богатство держит.

Слезами и кровью писать сию книгу, чтобы жгла сердца. Пламенем огненным писать ее да правителям честь ее ежеден утре, от сна восстав и на сон грядущий, укоряя в корысти и совесть тревожа…»

Томила писал каждый день год за годом о нуждах и жизни людей, писал об их радостях и печалях, рождениях, бедах и смерти, но редко был сам доволен написанным. Чаще бывало, что, перечитав исчерченный, многократно исправленный лист, Томила сжигал его на огне светца, чтобы начать сначала.

«Не жгут сердца слова. Вода, а не кровь, не слезы!» — упрекал он себя и выводил опять в заголовке листка: «Летопись правды искренней. Лист…» Томила заглядывал в прежний столбец и ставил новую цифру.

В ту осень далеко за трехсотым столбцом он писал:

«Сколь ни ходи, сколь ни гляди, а правда одна народу. На бедного всюду разбой белым днем, и искать в татьбе не с кого: все знаем набольших татей мздоимцев, да лих, молчим! Боязлив род Адамов [134] …род Адамов… — то есть род человеческий; Адам, по библейской легенде, первый человек на земле. , сукины дети!.. А кто и скажет, то втуне… Хоть я, подьячишка, столько листов написал, а пользы что? Токмо чернилу расходу да печень себе тревожу…»

Томила потушил светец и лег было спать, но мысль не спала, она продолжала искать слов для «Правды».

Томила не вытерпел, встал, в темноте нашарил огниво и снова разжег светец.

«Прости, господи, робость мою и лукавство: иных сужу, а сам первый не смею вслух обличить злотворцев», — вписал Томила и вновь погасил светец, но тревога его не угасла. Он неожиданно ощутил, что самые пламенные слова, запертые в железный сундук, подобны зернам, брошенным в землю под могильной плитой: им не вырасти, и плода их никто не пожнет.

Все мысли его о потомках, которым он светит «Искренней правдой», показались теперь нелепыми. И сына не народил еси, а про внуков печешься! — со злой насмешкой сказал он себе. — Что ты еси? Трутень пустой: жужжишь да мед пожираешь!

Он вспомнил евангельское проклятие бесплодной смоковнице, вспомнил раба, закопавшего в землю талант, и «Летопись» — дело всей жизни его — показалась ему ненужной и мертвой.

«И печатны дворы обличающу слову тесны, — раздумывал он. — Кабы слова мои о народной нужде дошли к государю и он преклонил бы слух, то польза была бы! Да как дойдешь? Высоко до бога, а до царева сердца еще того дальше…»

Эти внезапные беспокойные мысли мучили его, не давали заснуть, и он до рассвета ворочался с боку на бок на лавке…

На рассвете он встал и, накинув сукман, позабыв надеть шапку, вышел на улицу…

Из пыточной башни ему навстречу везли в тюрьму на телеге двоих колодников, прикрытых кровавой и мокрой рогожей. Стрельцы вереницей прошли на смену ночных караулов. Звонили утренние колокола. Просыпался город для новых неправд, раздоров и мук…

У соляного подвала Федора Емельянова, на углу возле рыночной площади, стояла очередь за покупкой соли. «Сердца у обоих мохнаты, и совесть как тень вчерашняя», — подумал Томила, по привычке на ходу про себя исправляя написанное накануне про Емельянова и воеводу.

Из очереди слышались споры и крики; все сбились в кучу, теряя порядок. Томила всегда спешил на любые крики в толпу. Он знал, что крики рождаются страстью, и ему казалось, что «в крике душа человека рвется наружу, и тогда всем ее видно».

— Эй, Слепой! — закричали ему из толпы. — Томила Иваныч, иди сюда! Всем городом просим — пиши челобитье!..

В очереди стояло человек пятьдесят мужчин и женщин.

— Слышь, Томила Иваныч, пиши в Москву, к самому государю! — воскликнул хлебник Гаврила Демидов, здороваясь с ним и возбужденно тряся его руку. — Всем городом припись дадим к челобитной.

— Все имяны поставим! — крикнули из толпы.

Кто-то подтолкнул Томилу за пустовавший ларь, кто-то готовно подсунул скамью.

— Доставай бумагу! Пиши: «Смилуйся, государь великий, пожалуй, уйми лиходея-мздоимца Федора Омельянова и твоего воеводу князь Алексея!» — внятно сказал хлебник Гаврила.